День прошел, как кинолента, прокрученная в дымину пьяным механиком. Некоторые события проскочили мимо меня целиком, другие же запомнились в мельчайших и совершенно ненужных подробностях. От первого урока, вместившего в себе классный час и комсомольское собрание одновременно, память удержала лишь фрагменты Зиночкиной речи про всенародное обсуждение новой конституции. На химии начали электролитическое равновесие, но на слове «диссоциация» мой мозг забуксовал и впал в кому до перемены. Третьим уроком шла литература. Что там было – убей, не помню. Что-то ел на большой перемене, но что? Лишь к английскому я собрался и вышел из состояния грогги – Эльвиру лучше не злить. Впрочем, ее сарказм был еще по-летнему благожелателен, и часть урока я просто медитировал, разглядывая уходящие вдаль ленинградские крыши и купола Исаакия на горизонте.
Тома на весь день прилепилась к Яське и выглядывала из-за ее плеча, как осторожный солдат из-за бруствера отрытого в полный рост окопа. Даже домой они пошли вместе, хотя вообще-то им в разные стороны. Отходя от школы, Яся быстро обернулась. Я крутанул пальцем воображаемый телефонный диск и, получив ответный кивок, побрел домой.
Серия отжиманий прочистила мозги и вернула способность связно мыслить. И что это было?
«Не обида. Нет, точно не обида. И не как с чужим, было бы безразличие. Она боялась. Не меня, а нашей встречи. А значит…» – Моя мысль замерла, отказываясь делать еще один шаг вперед.
Кляня Тому, Ясю, себя и весь белый свет, схватил трубку.
– Алло? Ясь? Привет. Ну?!
– Что «ну»? Баранки гну! – взорвалась вдруг обычно выдержанная Яся и резко замолкла.
Я тоже помолчал, потом уточнил:
– Что случилось? Можешь сказать-то?
Она чуть слышно вздохнула, и от наступившей после этого тишины у меня по спине промаршировали мурашки.
Я кашлянул и скорректировал позицию:
– Или намекнуть.
– А сам не понял?
– Лучше знать, чем подозревать. У реальности есть границы, а у воображения – нет. Я тут себе уже такого напридумывал…
– Лето у Томы прошло насыщенно, – сухо констатировала Яся. – Под его конец она влюбилась. И не в тебя.
Мое сердце пропустило удар, а где-то под ложечкой поселился злой комок, такой, что, казалось, плюнь на пол, и от дерева вверх потянется едкий дымок.
– Ей показалось, – сказал я неожиданно охрипшим голосом и, прокашлявшись, повторил, пытаясь убедить скорее себя: – Ей показалось. Затмение сердца какое-то нашло.
Трубка с сочувствием промолчала.
Я собрался с силами и уточнил:
– Ленинградец?
– Нет. Местный, крымский.
– И… – Я запнулся, формулируя. – И как далеко все зашло?
– Далеко, – подтвердила мои худшие опасения Яся, а затем уточнила, охотно закладывая подругу: – Даже целовались.
Я смог кривовато усмехнуться, услышав в Яськином голосе легкую зависть.
Могло быть и хуже, да, могло…
– Понятно, – протянул я.
Хотелось бы сказать, что задумался, но это оказалось бы неправдой. Голова моя была бесподобно свободна от любых мыслей. Я бездумно парил над миром, связанный с ним лишь тоненьким телефонным шнуром.
– Ну? Что делать-то будешь? – Нетерпеливый голос Яси вырвал меня из этого по-своему сладостного состояния.
– Страдать и думать, – бросил я первое, что пришло в голову. – Хотя… Все уже придумано до нас. Поэтому так: бороться, искать, найти и не сдаваться. Три четверти я уже сделал, неужели на последней четверти сломаюсь? Нет… Не дождетесь!
– Молодец, – серьезно похвалила меня Яся. – Борись. Я буду за тебя болеть.
– Болеть и немного подсуживать?
Яся хихикнула:
– Это ж неспортивно, как можно?
– Не можно, а нужно, – решительно сказал я. – Всем нам нужно. И мне, и тебе, и, главное, Томе. Ты же ей настоящая подруга, да? Целоваться-то любой дурак может, а вот картошку посадить на даче… Да еще не на одной сотке… Вот где по-настоящему испытывается сила чувства!
Яся засмеялась в голос:
– Да, семья чтит твой подвиг. Мы с Томкой вчера как раз картошку жарили с грибами, так мама Люба напомнила нам, кто ее по весне сажал.
– Вот! – От этого известия я немного воспрянул духом. – Ее тоже в судейскую бригаду надо включить, она дочке плохого не пожелает.
Мы еще немного вымученно пошутили, затем я закруглил разговор. Бросил в сердцах трубку и поморщился, сгоняя с лица походящую на оскал улыбку.
«О боже… Ну почему?! Почему, несмотря на весь опыт, это опять так тяжело?! Как в первый раз». Эта мысль тяжело ворочалась в голове до самого вечера. И глубокой ночью, измученный злой бессонницей, я продолжал думать о том же: «О женщина, порождение крокодила, имя тебе – коварство! Вроде как понарошку проскользнет в твою жизнь, словно кошка мягким шагом в чуть приоткрытую дверь. Поначалу незаметная, как легкий утренний туман, но не успеешь осознать, а она уже стала частью мира, без которой сам мир перестает существовать. Как им это удается? Кто дал им такой злой талант? Зачем?! И мир уже не сладок, а ты – лишь жалкая муха, ворохающая опаленными крылами в паутине жизни…»