Я весело согласился:
– Да хоть сто раз, виноваты-то все равно вы останетесь. Но, хлопчики… – Я двумя пальцами сжал щеки дылды, и он застыл, выпучив глаза. – Я к вам не с этим. Видите, Тома стоит? Вот если она хоть раз… хоть полусловом… хоть полувзглядом… на вас пожалуется… – Я сделал паузу и зловеще усмехнулся. – Вы ведь, наверное, и не знаете, что есть много способов сделать человеку очень больно, но так, чтобы не осталось никаких следов.
Отпустил страдальца и коротко приказал:
– Кыш.
Они ушли, обходя Мелкую по широкой дуге.
– Ну вот и все, – довольно сказал я и взял портфель. – Идем?
Девушка посмотрела на меня с непонятной обидой:
– Ты обещал их пальцем не трогать.
– Тебе что, – искренне поразился я, – их жалко?
– Нет. Их – не жалко. – Она медленно покачала головой. – Но ты обещал. Мне бы хотелось верить твоим словам.
Я задумчиво посмотрел на нее, потом серьезно кивнул:
– Хорошо, я учту.
Вечер того же дня
Ленинград, Измайловский проспект
Я присел на широкий подоконник и задумался, незряче глядя сверху на неторопливое течение проспекта.
Середина октября… Сутки отчетливо разломаны надвое. В одной части я успешно имитирую обычного школьника: сплю, ем, хожу на уроки, делаю зарядку, флиртую с девочками, а во второй – продираюсь кровоточащим мозгом сквозь густой терновник математики.
Больно. Причем достает не столько боль физическая – к ломоте в висках я уже притерпелся, сколько ее метафизический аналог. Даже представить себе не мог, что ощущение мира может болеть. Но как иначе описать то неприятное, поджимающее нутро чувство, что возникает при очередном сдвиге границ познанного, когда на невидимой обычным взглядом глубине, где-то в самом фундаменте мира, за мельтешением лептонов и кварков, за тонкой вибрацией струн вдруг проступают не замечаемое ранее движение могучих тектонических плит, ток сил и переплетение корней?
Эта картина, явленная сначала еле осязаемым контуром, день ото дня становилась все богаче и ярче, насыщалась деталями. Постепенно реальность, все жители которой – объекты, стала для меня очаровательной повседневностью. Она взяла меня в плен, и лишь когда мама, с укоризной покачивая головой, выключала свет, я освобождался из этой сладкой неволи. Впрочем, даже смежив веки, я продолжал еще некоторое время блуждать мыслью у основ сущего, наслаждаясь пронзительным ощущением чего-то наделенного силой, эфемерного и при этом весьма реального.
Шаг за шагом я научился удерживать понимание, даже занимаясь чем-то повседневным, но под глаза легли тени, особенно когда дорос до Гротендика. Редкий, редчайший случай – ум восьмидесятипятилетнего старца остался совершенен, при том что возраст после пятидесяти считается у математиков началом быстрого скатывания под гору. А пиренейский затворник, повторяющий по жизни путь Сэлинджера, на взгляд стороннего обывателя – полубезумный, казалось, только нарастил строгость мышления. Следуя за ним, моя мысль незаметным ростком пробивалась сквозь исходные нагромождения разнородных понятий, утверждений, предположений, шаг за шагом восходя к ясности и гармонии.
Внезапно, куда ни посмотри, мне стали открываться великолепные задачи, которые сами просились в руки. Иногда, чтобы к ним подступиться, хватило бы смехотворно малого запаса знаний: они сами готовы были подсказать и слова языка, на котором нужно о них говорить, и названия инструментов, чтобы их обрабатывать. Красивые вещи в математике прячутся друг за другом: поднимешь с земли одну – откроется другая, а под ней, в глубине, целая россыпь сокровищ…
Я по-хозяйски окидывал взором математику и шалел от открывающихся просторов. Как жаль, что это лишь инструмент для достижения другой, более важной цели!
Тут мой рассеянно блуждающий взгляд зацепился за необычную суету за окном, и мысли на время покинули абстрактные выси. Рабочий, высунувшись по пояс из люльки, пристраивал очередной красный флаг между первым и вторым этажами, аккурат промеж слов «Вино» и «Водка». Все верно, скоро октябрьские. Летели дни, крутясь проклятым роем…
Ох, воистину проклятым! Дефицит времени – жесточайший. Через год кровь из носу надо «выстрелить» вверх, начать пробираться к штурвалу.
И я чуть слышно застонал, представив, что для этого предстоит преодолеть. А куда деваться? Ничего разумнее все равно придумать не удалось. Разве что пойти сдаться?
И я отвлекся на помечтать. Ни тебе головной боли и бесконечной усталости, ни ответственности. Как легко и спокойно будет жить, работая бездумной отвечающей машиной. Они мне свои вопросы – я транслирую им ответы. Здоровое пятиразовое питание, домик под Москвой, «Волга» и ненавязчивая охрана на прогулках. Насчет Томы тоже, наверное, можно будет договориться… Да наверняка можно! Обвяжут бантиком и приведут.