Андропов расслабился, глядя на багровеющие сквозь седой пепел угли.
– «В далекий край товарищ улетает», – начал довольно музыкально подпевать Брежнев. – Юра, давай подключайся, дорогой, не грусти…
Андропов ладно вывел дуэт, и Брежнев требовательно повернулся к Черненко:
– Костя, ну!
Негромкие, чуть надтреснутые от возраста голоса наполняли небольшую комнатку.
– «Знакомый дом, зеленый сад и нежный взгляд».
Глава 6
Вторник 1 ноября 1977 года, утро
Афганистан, Кабул
– Саша, я прошвырнусь до биржи. – Вилиор Осадчий погромыхал тяжелой связкой ключей, выбирая нужный, и отпер престарелый сейф. – Потолкаюсь, послушаю.
– Хуб буру[3], – меланхолично согласился его зам и перешел с дари на русский: – Слушай, курева прикупи, закончилось.
– Куплю. – Резидент советской разведки извлек из темного чрева сейфа четыре пухлые пачки долларов и бросил в потертый дипломат. Уже стоя в дверях, повернулся и уточнил без всякой надежды в голосе: – Ничего нового нет?
Морозов поморщился:
– Глухо. Я с Кадыровым накоротке переговорил в курилке, у соседей тоже ничего пока.
– Плохо… Неделя уж прошла. – Вилиор побарабанил пальцами по косяку. – Ладно, может, мне повезет.
«Да, плохо, – думал он, идя по коридорам посольства к выходу. – Плохо. Уплывает Афганистан, уплывает, и чем дальше, тем быстрее. Денег Дауду надо все больше, и ходит он теперь за ними к иранцам и саудитам. А кто девушку обедает, тот ее и танцует. Конечно, задел у нас хороший, крепкий: одних обученных в СССР офицеров почти тысяча, и это не считая врачей, инженеров и учителей. Но новых курсантов Дауд теперь посылает в Индию и Египет. Хорошо, что исламисты в Пешаваре с ЦРУ и Пакистаном за их спинами пока волнуют его намного сильней, чем местные коммунисты. Но какой неудачный для нас год! Сначала Брежнев в апреле в Москве передавил на переговорах, а сардар ох как обидчив…»
Осадчий сокрушенно покачал головой, вспоминая. В апреле, после государственного визита Дауда в Москву, вернувшийся с переговоров посол как-то за рюмкой водки по секрету поведал о чуть не выплеснувшемся наружу дипломатическом скандале.
– Представляешь, – раскрасневшийся Пузанов говорил быстрым горячим полушепотом, – он так походя сказал Дауду: «Раньше из стран НАТО на севере Афганистана никого не было, а теперь под видом специалистов туда проникла масса шпионов. Мы требуем их убрать». А Дауд в ответ ледяным голосом: «Мы никогда не позволим вам диктовать нам, как управлять нашей страной. Лучше мы останемся бедными, но независимыми». Встает и на выход! И вся их делегация за ним. Леониду Ильичу пришлось догонять в дверях и извиняться, мол, не так выразился… В общем, остаток переговоров прошел скомканно, программу пребывания свернули и на следующий день улетели. Теперь выправлять надо.
«Выправлять… – Осадчий с досадой толкнул дверь и вышел в залитый ярким солнцем посольский двор. – Попробуй выправи, когда только что арестовали под две сотни коммунистов. Узнать бы, что с ними… И что на них…»
Стремительный порыв ветра из-за угла взвинтил и бросил в лицо пыль. Осадчий привычно закрыл глаза и задержал вдох, пережидая. Пыль, эта мелкая афганская пыль, – она проклятие Кабула наряду с вонью из сточных канав и пронзительными криками муэдзинов ранним утром. Она везде – и на улицах, и в доме, забивает нос и исподтишка порошит в глаза. Привыкнуть к ней невозможно.
Со стороны лицея Хабибийа из старого форта на горе бухнула в небо «полуденная пушка». Значит, знакомый старик-артиллерист только что сверился со своими облезлыми наручными часами марки «Победа» и решил, что уже двенадцать дня. Ну или около того.
Как-то раз Вилиор спросил у него, проверяет ли он свои часы. Тот, подумав, ответил:
– Нам, афганцам, время знать точно не нужно. Намазов хватает.
Да, время здесь течет иначе. А иногда кажется, что и не течет вовсе.
Если оглядеться на площади у центрального банка или в построенном советскими строителями микрорайоне, то видишь вокруг мужчин в галстуках и стайки девушек в юбках выше колен, и время пульсирует в привычном для европейцев темпе.
Но со склонов гор Асмаи и Шер-Дарваза, окружающих Кабул, с недоумением и раздражением взирает на этот хаотично налепленный гигантский горный кишлак, возведенный бывшими дехканами и кочевниками. Эти саманные и глиняные домики, раскаляющиеся летом и продуваемые ледяными ветрами зимой, словно защитным валом отгораживают патриархальную страну от чуждых для нее центральных кварталов столицы. Под этим бездонным небом, что смотрело еще на Александра Македонского, все пришлое видится наносным. Посреди лабиринта глинобитных заборов ничего не изменилось с тех пор: носятся те же голопузые, грязные, оборванные дети, те же хазарейцы катят свои вечные тележки, те же ослики, которым все равно, то ли идеи Маркса, то ли ислам, то ли зороастризм, лишь бы покормили и дали отдохнуть в тени. И те же усталые, согнувшиеся водоносы набирают влагу из Кабул-дарьи в коричневые лоснящиеся бурдюки-мешки из бараньей или телячьей шкуры, с трудом взваливают их на сгорбленные спины и начинают медленный подъем в гору к жилищам бедняков.