Шмяк. Я почти физически почувствовал, как от души с противным треском оторвалась и улетела куда-то вниз, рассыпаясь, чешуйка цинизма, одна из многих, накопленных за последние десятилетия. Пока только первый фрагмент той брони, что нарастала надо мной из года в год, как ледовый щит Гренландии, отгораживая от светлого тепла этого мира. Приятно щекотнула радость очищения, родственная тому почти животному удовольствию, что возникает в бане после долгого похода, в котором уже привычно не ощущал на себе корку из пота и грязи.
Я прислушался к себе. Пожалуй… пожалуй, я только что разменял часть накопленной стервозности на заряд идеализма. И этот размен пришёлся мне по душе. На мир вокруг искрящейся изморозью опустился тонкий налет доброй сказочности.
И пусть кто-нибудь, скривив харю, бросит мне за это презрительное «совок» — да я лучше буду верить в эту сказку, чем в мир из сволочей вокруг! Каждый слышит, как он дышит! Мне нравится жить в атмосфере социального оптимизма и братства, и не мерить счастье батонами сожранной колбасы на душу человека.
Я замер, почувствовав, что только что задел краем какую-то важную мысль, и, ухватившись за только что прочувствованное, начал осторожно разматывать клубок:
«Атмосфера социального оптимизма и братства. Да, это она, квинтэссенция СССР. Впервые в истории человечества удалось добиться преобладания такого мироощущения в обществе. Именно ее, этой атмосферы, мне так остро не хватало там, откуда я, слава тебе господи, вырвался. Именно по ней я, сам того не осознавая, ностальгировал. Кто её не ощущал, тот этой ностальгии не поймет. Поди, объясни слепому концепцию цвета или глухому — звука. Поди, объясни, как это ощущать всем существом, что это — МОЯ страна, это — МОЙ народ».
Я пружинисто выпрямился посреди кухни, повернувшись лицом на юг, и прикрыл глаза. Мысленно потянулся правой рукой на запад. Вот мой Таллин с моим Старым Городом, и я погладил мыслью крепостную стену. Моя Рига, мой Домский собор — я нежно обвел указательным пальцем вокруг шпиля. Дальше, дальше на запад. Мои леса Игналины пощекотали ладонь и смочили брызгами озер. Моя Куршская коса, я зачерпнул и любовно просыпал между пальцами золото дюны. Вот царапнули обильно политые кровью моего народа проломы в метровых стенах фортов Кенигсберга. Какой, к чёрту, Калининград! Только Кенигсберг. Мой!
Медленно поворачиваю голову, окидывая мысленным взором свою страну. Провёл левой ладонью над болотистыми меандрами Припяти и Волынской возвышенностью, лиманами Одессы, бухточками Крыма, высоким правым берегом Днепра. Мой Кавказ, Арал, Бухара. Мои белорусы и украинцы, грузины и казахи, узбеки и киргизы, мои евреи, немцы, буряты. Мой Сахалин и шершавый край моей Камчатки.
Я стою посреди кухни, раскинув руки крестом на треть планеты. Это МОЯ страна, в ней живут МОИ люди! Я здесь хозяин!
— Не отдам, суки! — выдыхаю с ненавистью.
Сорвавшаяся фраза сняла концентрацию транса, и я осторожно опустился на стул, к остывшему чаю, додумывать мысль.
Все, чего здесь не хватает — это свободы. Возможно ли налить в общество свободы, не потеряв при этом в оптимизме и братстве, не получив на выходе атомизированного социума? Я совершенно не хочу терять это ощущение единения со страной.
Или свобода и братство не живут вместе? «Свобода, равенство и братство» — это волк, коза и капуста?
Хм, одно в этом лозунге уже не верно, надо вычеркнуть. В равенство я давно не верю. Даже не так, я знаю, что оно невозможно. Чисто биологически. Любое человеческое общество автоматически выстраивает иерархию, потому что стремление к доминированию у мужчин — это один из трех базовых инстинктов, наряду с едой и сексом. Любые искусственные попытки добиться формального равенства, будь то монашеские или коммунистические общины, очень быстро скатывались к естественно возникающему неравенству. И люди воспринимали это неравенство как справедливое.
Общество не сможет взять вверх над этим сильнейшим инстинктом без серьёзного изменения биологической природы человека. А до этого ой как далеко. Да и вредно давить стремление к доминированию. Весь прогресс человечества держится на нём. Надо стремиться не к равенству, а к справедливости неравенства.
Остаются свобода и братство. Неужели это два несовместимых полюса, неужели ситуация «или — или»?