— Ну и чего плохого-то? Поспорим, разберёмся, выясним истину…
— Хех… А дальше начнёт выясняться, что классики в новых условиях устарели. Заговорят, что некоторые положения нуждаются в пересмотре. Правильно, кстати, заговорят… Кто будет в этих спорах судьёй? Тётя Клава из коровника на выборах будет это решать? Иначе говоря, кто и как будет определять, где та граница, за которой оканчивается социализм?
— А по следованию принципу «от каждого по способностям, каждому — по труду», — продолжал горячиться отец.
— Да не уедешь далеко на одном этом принципе. Пятьсот рублей талантливому директору крупного завода — это по труду? А тысяча? А десять тысяч? А сто тысяч? А почему нет? По труду ж… Но не это главное, — прервал я пытающегося что-то ответить папу, — даже не это… Представьте публичную дискуссию, в которой с одной стороны уверенный в своей правоте энтузиаст из альтернативной политической партии, а с другой, — я указал рукой на дядю Вадима, — какой-нибудь его работник, единственным достоинством которого является умение читать многочасовые доклады, не засыпая от вымороченного языка. Готова ли КПСС к поражениям в таких дискуссиях? А к поражению на выборах, пусть даже местных? Уверен, что дядя Вадим активно против многопартийности. И он прав, пока партия в таком состоянии, никакой многопартийности допускать категорически нельзя.
За столом наступила осторожная тишина, лишь слева от меня продолжали о чём-то своём беззаботно хихикать девчонки. В глазах у Вальки зажегся нехороший огонёк, и она, хищно подобравшись, оглянулась на Вадима, словно спрашивая «ну, теперь-то уже можно, хозяин»?
Я потянулся за хрустким огурцом, раздумывая, не сболтнул ли чего лишнего.
— Кхе, — кашлянул дед, — Люба, салка нарежь ещё?
Я с благодарностью посмотрел на него. Мама двинулась в сторону кухни и притормозила у косяка, с тревогой глядя на дядю Вадима.
— Значит, — задумчиво констатировал он, — тебе положение в партии не нравится… А чем, позволь полюбопытствовать?
А, гори оно всё синим пламенем!
— Единомыслием. Любая партия — это коалиция разномыслящих людей, имеющих общую цель, — коротко ответил я, потом подумал и добавил, — и ещё массовым неверием в идеалы, даже среди работников идеологического сектора.
— А они должны именно верить? — усмехнувшись, уточнил дядя Вадим.
Мне его усмешка не понравилась, и я, заподозрив подвох, коротко задумался. Не обнаружив его, ответил:
— Конечно, а как иначе? Если сам не веришь, то, выступая, не можешь передать эту веру слушателям. Нужны трибуны, — вспомнил я бабушку, — а их нет.
Дядя Вадим ещё раз усмехнулся, уже победно.
— Я тебе сейчас один умный вещь скажу, только ты не обижайся, пожалуйста… — за столом чуть отпустило и появились неуверенные улыбки, а мама отлипла от косяка и пошла за салом, — глупость ты говоришь. И, учитывая обстоятельства, — он покосился на увлечённо болтающую с Яськой Тому, — я тебе сейчас объясню почему.
Я откинулся на спинку и уточнил, удивлённый:
— Давайте определимся с тезисом. Я правильно понимаю, что вы сейчас будете доказывать, почему работник идеологического фронта может не верить в то, что он говорит?
Дядя Вадим кивнул:
— Абсолютно правильно. Ты только это доказательство дальше не распространяй… Оно для внутреннего использования, — он наклонился вперёд, пристально глядя мне в глаза. — Идеология — не религия, что бы внушать веру, у неё другая задача. Идеологические установки должны приниматьсянаселением, — выделил он голосом. — Идеология, любая, подчеркну, идеология — это способ организации общественного сознания, правления людьми путем приведения их сознания к некоторому установленному образцу. Понимаешь?
Я замер, пораженный простотой объяснения.
— Ага… Но… А раньше ж было иначе?
— А это уже диалектика. Для тебя пока простительно это не понимать, — дядя Вадим оглянулся, взял с тумбочки позади себя кастрюлю и протянул, — на, сосисок поешь.
Я благодарно кивнул, поделися с девчонками, подкинул им картошки и приготовился внимать мудрости.
— Понимаешь, первые лет двадцать у нас в СССР вообще не было никакого опыта управления страной, мы только нащупывали свои методы, нарабатывали, путём проб и ошибок, структуру управления. Тогда и была востребована страсть народных трибунов, об отсутствии которых ты сожалеешь. Это был опыт прямого народовластия, когда революционно настроенная масса выталкивала на поверхность активистов, вручая им сразу всю полноту власти. Тогда, по сути, это был единственный способ управления, бескомпромиссного, не считающегося ни с какими потерями, прущего буром. Но постепенно стал складываться аппарат власти, которому можно было делегировать властные полномочия. Эпоха прямого народовластия выносила в себе этот аппарат, и трибуны стали не нужны. Аппарат власти — более эффективный, хотя и опосредованный, способ реализации трудящимися своего права на управление. Слышал такое выражение про коммандные игры: «порядок бьёт класс»? Вот тут тоже самое. Аппарат может состоять из средних людей, делающих свою работу, может даже из ничтожных, но вместе они делают святое дело так, как никогда не смогут трибуны с их страстью.
— Двадцать лет… — протянул я задумчиво, — до тридцать седьмого, значит…
— Примерно, да, — кивнул он, — соответствует.
— Это надо осмыслить… Внешне выглядит логично. Но, — встрепенулся я, увидев слабое место, — разве это «принятие» населением не хуже искренней веры? Оно же часто будет не искренним, поверхностным, может легко смыться в моменты кризисов.
— Приятно видеть, что у нас ещё есть мыслящая молодёж, — отвесил мне Вадим комплимент, — есть такое дело… Массокая идеологическая работа нацелена на то, что бы охватить, хоть как-то, максимально широкий круг граждан. А вот дальше включаются два самостоятельных механизма: подражания и самоубеждения. Когда все вокруг хотя бы показно следуют доведённым и принятым нормам поведения — это уже большой плюс, они постепенно действительно становится нормой, — опять надавив голосом, выделил он суть, — а часть граждан, причём, заметь, значительная часть, начинает искренне в них уже верить и активно распространять вокруг себя. Ещё одно-два поколения, и всё — в обществе будет достигнута критическая масса для стабилизации социалистического общественного сознания. Оно станет абсолютно доминирующим и самоподдерживающимся. Ещё чуть-чуть, ещё немного… — на стол легло блюдо со свежепорезанным салом, и его мысль спикировала из абстрактных высей к конкретике, — у всех нолито?
— У нас — нет! — с надеждой в голосе пискнула Тома.
— А с тобой я завтра поговорю, — с угрозой в голосе сказала мама и недовольно посмотрела на меня.
Тома сникла. Я откинулся на спинку стула, чувствуя, что уже не в состоянии продолжать осмысленную дискуссию. В голове шумело все сильнее, стол начал ощутимо покачиваться.
«Пока все пьют», — мелькнула мысль, — «надо дойти до двери и на улицу, на холодок».
— За Тому, — веско произнес дядя Вадим, — красавицей и умницей она уже стала, теперь пусть станет счастливой!
Стопки взлетели ко ртам. Я, покачиваясь, выполз из-за стола и сделал несколько шагов к двери.
— Андрей, — раздалось сзади.
Я оглянулся, держась за косяк. Дядя Вадим поставил стопарик и, глядя на меня, неожидано трезвым взглядом сказал:
— А где ты неправ с единомыслием, мы в следующий раз поговорим. Если он будет.
— Я постараюсь, — скользнул я глазами по Томе и вылетел за дверь.
«Позорище… С бокала шампанского и двухсот грамм наливки… Проклятущий возраст», — с красными от позора щёками, я, покачиваясь, вышел на крыльцо и присел на верхнюю ступеньку, приобняв для устойчивости столб. Попытался выговорить вслух «Джавахарлал Неру» и, огорченный результатом, задремал.