– Главное – не старшинство, – пробормотала тогда Махпейкер. – Главное – кто твоя матушка.
– Не стоит о таком вслух, – обронила Сафие-султан, но больше не сказала ничего, и вот тогда-то Махпейкер стало страшно.
Не стоит о подобном вслух, да. Вот прямо никто ничего и не говорит, только намеки да пересуды. Но думают об этом все. Думают – и понимают, ведь старшинство – это еще не все…
А валиде Сафие продолжала говорить, и холод леденил кровь Махпейкер.
Двадцать сыновей и немногим больше дочерей оставил после себя султан Мурад. Двадцать! Это же… это же целая армия султанов!
Но Блистательной Порте нужен был один. И потому девятнадцать постигла страшная участь.
О судьбе матерей этих мальчиков валиде Сафие не говорила. И, судя по резко обозначившейся около губ складке, говорить не собиралась. Мол, выясняйте сами, ежели вам так нужно. Да только помните, что ничего хорошего не выясните.
Аллах, если ты действительно всемилостивый и милосердный, то почему?!
Махпейкер размышляла жарко, лихорадочно и понимала, что Башар делает то же самое. А Хадидже, видимо, очень напугана…
– Гарем – это место, где каждый за себя, – внезапно произнесла Хадидже.
Махпейкер встрепенулась. Башар тоже удивленно подняла голову, зрачки ее расширились. Хадидже не ожидала от девочек такой быстрой реакции, смутилась, покраснела, но голос ее продолжал звучать твердо:
– Мне так говорили. А вам?
– Говорили, – медленно, нехотя проронила Башар.
Махпейкер хмыкнула, прищурилась. Что-то крылось в словах Хадидже, что-то такое важное… Какой-то шанс, который нельзя упустить.
– Значит, всем говорили, – кивнула Хадидже. – А правду ли говорили многомудрые калфа?
– Они верили в то, что говорят, – вздохнула Махпейкер.
– Но правда ли это? – продолжала настаивать на своем Хадидже.
Башар поднялась с места, в ее глазах разгорелись воинственные огоньки, которые и делали ее той самой Башар – Победительницей, и горе тем, кто не уступит ей дорогу!
А ведь если они обе станут султаншами, внезапно поняла Махпейкер, то им тоже предстоит решать – чей сын останется в живых? Кто будет султаном, а кто упокоится в роскошной тюрбе-могиле, жесткой и темной, несмотря на все драгоценности, которыми изукрасят место упокоения?
Господи… то есть Аллах, конечно, но какая разница! Господи, за что караешь?
Махпейкер не хотела, не желала думать о таком. Это же Башар, та самая Башар, которая тебя с полуслова поймет и ни за что не осудит! Как же тогда?
Но та самая стальная воля, которая заставляла никогда не бежать от опасности, говорила: посмотри правде в глаза! Да, загляни в эти глаза, и пусть…
Пусть правда потупится стыдливо, закроет лицо и отвернется! Потому что не может быть такой правды, которая рассорит ее с Башар, и не может быть такой Башар, которая ради столь уродливой правды несправедливо поступит с подругой или с ее ребенком!
Башар, видимо, думала о том же самом, и когда она заговорила, то голос ее дрожал от волнения:
– До сих пор это было правдой, до сих пор!
– Но разве так завещал Аллах? – почти прошептала Махпейкер. – Разве мы обязаны?
– Разве дети наши обязаны? – отчаянно выкрикнула Башар.
В наступившей тишине голос Хадидже прозвучал очень-очень буднично. Спокойно и рассудительно, словно девушка говорила о новом фасоне туфель, вошедшем в моду у евнухов месяц тому назад:
– История говорит нам, что султаны убивали братьев своих не всегда. Начал эту традицию великий султан Мехмед Второй, которого также прозвали Завоеватель. Именно он постановил, что сын его имеет право ради блага государства убить своих братьев.
Страшные слова звучали сухо, словно горошины с шорохом перекатывались по дну жестяной шкатулки.
– И вот с тех пор так оно и продолжалось. Но раньше так не было. И я не вижу причин, почему то, чего не было раньше, не может вновь исчезнуть, быть предано забвению. Даже империи возникают и рушатся, что же говорить о людских делах?
– Но как? – В голосе Башар явственно слышалась мольба, хотя сама девочка этого и не замечала. – Как мы это отменим?
– Пока не знаю, – вздохнула Хадидже. – Но я вот о чем думаю: раньше ведь султаны и матерей своих не очень-то слушали, и жен тоже… И если то, что есть, может уйти, то почему бы чему-то новому не появиться? Что нам до пыли былых времен? Мы ведь не просто хотим отменить смерти, мы ведь жизни хотим сохранить…
– Клятва, – внезапно произнесла Махпейкер.
Подруги недоуменно глядели на нее, а Махпейкер улыбалась тому озарению, которое явилось, будто и впрямь Аллах подал знак только ей одной.