Озарение это не было похоже на удар молнии, о котором любят писать поэты и говорить пророки. Ну да пускай молния в мужчин бьет, им к подобным тяготам не привыкать. Нет, озарение Башар оказалось теплым и ласковым, словно солнце осветило поле с колосящейся пшеницей, словно мама погладила нежной рукой больную дочь, словно Софийка…
Не думать о Софийке.
Думать о том, что только что пришло в голову.
– Клятва, – повторила Махпейкер. – Мы трое – неужели мы не справимся? Не нужно нам быть каждой за себя. Глупо это и не нужно. Когда каждая за себя – вот тогда умирают дети.
– А ведь верно… – выдохнула Башар.
Глаза Хадидже сияли.
– Неужто мы не сможем воспитать своих детей достойными людьми? Неужто нам внимание султана станет дороже нашей дружбы? Неужто твои дети, Хадидже, и твои, Башар, не станут мне родней и неужто вы отвернетесь от моих детей?
– Никогда! – пылко воскликнула Башар.
– Никогда, – склонила голову Хадидже.
Махпейкер взглянула на подруг и тихо произнесла:
– Так давайте дадим друг другу клятву. Поклянемся, что, какие бы испытания ни выпали на нашу долю, будем помнить друг о друге, никогда друг друга не предадим. Что если – все в руках Аллаха! – с одной из нас случится беда, остальные не оставят ее детей, воспитают, как своих, защитят, как своих! Поклянемся, что ни одна из нас не скажет своему сыну: «Тебе быть султаном, убей остальных!», но каждая скажет: «Если станешь султаном, пощади братьев своих, будь им заступником и утешителем, а если не станешь султаном, стань опорой брата своего – ему тяжелей, чем тебе!» Давайте же поклянемся в этом друг другу, а главное – сдержим клятву, чего бы нам это ни стоило!
– Клянусь! – гордо вскинула голову Башар. – Клянусь своей жизнью и честью своей!
– Клянусь, – мягко улыбнулась Хадидже. – И никто и ничто не отвратит меня от этой клятвы.
– И я клянусь, – твердо сказала Махпейкер. – Клянусь соблюдать сказанное своей бессмертной душой. Да будет так!
– Да будет!
– Пусть будет так!
Солнце ярко сияло из дворцового окна, и солнечные зайчики отражались в полированной мебели, словно маленькие янтарные капли.
Солнце видело немало клятв и немало клявшихся, и лишь оно – да еще Аллах – знали, что будет с этой клятвой и с девушками, только что так отчаянно бросившими вызов столетним традициям и собственной судьбе.
– Ты мешаешь мне, почтеннейшая валиде.
Сафие смотрела, как Хандан-султан бегает по комнате, топча изящными туфельками дорогие ковры, и улыбалась.
Рухшах подала кофе и исчезла, растворилась в полумраке комнаты, не забыв предварительно поглядеть на валиде: мол, не нужно ли госпоже еще что-нибудь? Ступай, молча кивнула Сафие, ступай, дорогая, я сама разберусь, за меня не беспокойся. Это дело, оно тихое. Семейное.
– Я многим мешаю, дорогая невестка. Выпей кофе, очень вкусный. Хочешь лепешку?
– Все, чего я хочу, почтеннейшая валиде, это чтобы ты прекратила подсовывать моему сыну своих девок!
Ну вот, слова сказаны. «Моему сыну».
Валиде Сафие глядела на женщину, которую выбрала в далекие времена для собственного сына, и понимала: тогда она ошиблась. Сильно ошиблась.
И с Халиме-султан – тоже.
Разве что с матерью Яхьи, возможно, случайно угадала, но та умерла слишком рано – и, возможно, не без помощи этих двоих.
А сделанного не воротишь, и съеденная халва, как говорят грубые и невоспитанные базарные сказители, никогда уже не станет прежней. То, что когда-то казалось сладким, теперь окончательно протухло.
В этом нет вины Хандан-султан. Она такая, какой ее сотворил Аллах – и, возможно, сама валиде.
Сына своего Сафие любила. Невзирая ни на что. Холодной, расчетливой любовью женщины, которая сделала ребенка всеми смыслами своей жизни. Но если бы она не превратила Мехмеда в свое оружие, то разве выжил бы он? Где те, которые доверяли сыновьям, растили их самостоятельными и своевольными? И где эти самые сыновья? Сафие могла показать все их могилы, но разве дело в этом?
Да, став султаном, Мехмед поступил по-своему, не как учила его мать, но как выучила. Дитя проявило своеволие, и валиде могла лишь склониться в низком поклоне пред волей правителя Османской империи.
Но она вернула себе силу и власть, ведь так? Мехмеда интересовали поэзия и изящные искусства. Дела государственные влекли его гораздо меньше, да и женщины, прямо скажем, не слишком-то заставляли биться сердце султана. Разве что с ними можно было поговорить о поэзии.
И валиде искала своему сыну именно таких – милых, слабых, находящих утешение в словах поэтов и мудрецов, пробующих собственные силы в стихосложении… Пробующих, кстати говоря, не безуспешно – та же Хандан-султан писала неплохие стихи, будучи еще маленькой гречанкой Еленой. Вот только стихосложение мало способствует возвышению в качестве султанской жены и матери. А этому валиде своих подопечных тогда не учила.