Мустафа шел по пустым, украшенным изразцами коридорам, иногда трогал пальцами шелковые занавеси или привезенные издалека ковры, призванные услаждать глаз и скрывать подслушников. Никого сейчас не было за этими коврами, никто не дежурил в потайных коридорах. Тишина, подобная отравленным испарениям зловоннейшего из болот, окутывала дворец во время султанских прогулок.
Тишина, нарушаемая лишь тяжелыми султанскими шагами – и султанским же голосом.
Мустафа говорил почти все время. Иногда замирал у очередного ковра и спорил – спорил яростно, до хрипоты, спорил с окружающей его пустотой, но чаще просил не трогать его, оставить в покое, отпустить с миром. Вставал на колени, кричал, валялся по полу, затем поднимался, словно ничего и не произошло, и шел дальше. Изредка шальная улыбка появлялась на губах султана, не касаясь глаз его, и в такие моменты попавшимся на его пути людям становилось еще страшнее.
Глаза султана смотрели на стены коридоров, на колонны в огромных залах, словно на живых людей, и точно так же Мустафа смотрел на рискнувших попасться ему навстречу незадачливых царедворцев. Кто они? Что за люди? Почему ходят здесь, по знакомым с детства коридорам, о чем разговаривают на неведомых ему языках? Иногда кричал султан своим царедворцам: «Кто ты?» – но ответов не слышал или не понимал. Иногда кричал: «Подите прочь!» – и эти мгновения казались напуганным до беспамятства придворным слаще халвы и шербета, ибо можно было сбежать вроде как и не из трусости, а по велению всемогущего султана. Сам же приказал оставить его – вот и мчались прочь со всех ног, исполняя высочайший приказ.
И многим казалось, что призраки для безумного султана куда реальней, чем живые люди, которыми он правит. Умершие и неродившиеся завладели душой султана, а живых он и замечал-то не всех, а кого замечал – с теми вел себя странней странного. Мог подойти, угостить из пустой руки персиком, сорванным с ближайшего изразца. Тогда требовалось взять пустоту, поклониться, благодарить за милость и есть воздух, делая вид, что вкусней яства и не едал с самого своего рождения. Молва – о, эта тысячеустая и многоликая молва! – утверждала, правда, будто иногда персики и гранаты и впрямь появлялись в пустой ладони султана, но… не всему стоит верить, правоверные. Далеко не всему.
И тому верить не следует, что следы султана порой краснели и наполнялись то ли вином, то ли пролитой давным-давно невинной кровью… Злые языки, они понарасскажут, им только волю дай. Не было ничего такого. Не гуляли по дворцу ифриты, танцуя в каминах, не шастали гули, выпивая кровь из юных наложниц, и фрукты с неба в разинутые рты тоже сами собой не валились. Просто султан Мустафа… тсс, правоверные, не будем говорить, что делал султан!
Султан Селим, любимый сын роксоланки Хюррем, хоть пьяницей был лютым, а этот же… невесть что, а не султан. А поди разинь не вовремя рот, шепни не то не в те уши – и будет голова твоя с выпученными глазами торчать на колу, радуя чернь. Известное дело, простой люд хлебом не корми – дай позлословить. Могут злословить о султане, а могут и о тебе, о том, какой глаз твой вороны первыми выклевали, а какой оставили на закуску.
Вот и помалкивали из последних сил. Хотя сил уже почти не оставалось, ведь страх, запертый в душе, не разделенный с близкими людьми, сильнее стократ, чем страх, прожитый в хорошей компании. Как говорят, на миру и жизнь славна, и смерть красна. И слухи змеями выползали из султанского дворца, слухи один другого гаже, и змеи эти жалили правоверных прямо в уши, шипели крамольные мысли, заставляя творить неправедное. И хоть старались верные люди укоротить болтливые языки, снять их с головой вместе да обрезать головы гадине-молве, а только известное дело, у такой гадины одну голову обрежешь – четыре на ее месте вырастут. О том еще язычники-эллины говорили.
Но в последнее время молва пошла и вовсе странная: будто Мустафа двоиться начал. Мол, ходят по дворцу два султана, большой да маленький, и говорят между собой о своих странных делах. А то еще болтали, будто тень Мустафы отделялась от него и бродила подле маленьким человечком, отгоняя другие тени, а ежели бросал кто из нерадивых придворных тень на сиятельного султана, так человечек ту тень отрывал и насылал на незадачливого царедворца гнойные язвы и прочую порчу.