Море огня бушевало над Верхним Кыштымом. В середине этого моря возвышалась церковь.
Тятя рассказывал:
«Мы одну тоню сделали, собрались на вторую. Тут прискакал Ванька Дайбов на лошади да как закричит:
— Мужики, Кыштым горит, пластает, спасу нет.
Нам ничего не видно — озеро да лес кругом. Побросали мы все и айда в Кыштым. С непривычки заморился бегчи-то. Думаю, кто куда, а я к Дусе. Матушку там Кирилл не оставит, а Дуся одна. Ее-то мать совсем плоха стала. Прибегаю. Дуся шмутки свои в узелок связала, села на сундук и горюет — не знает, что делать. Мать-то помешанная, сидит на лавочке и песенку поет, таким это тоненьким голоском. Поверишь, на что уж я навидался всякого за жизнь свою, но и у меня мурашки по спине побегли. Сама прикинь. Пожар хотя и далеко от Дусиного дома, а дым-то над Кыштымом повис, солнышко закрыл. Скотина в соседских дворах мычит, собаки воют, жуть одна. Дуся плачет. Мать ее песенки распевает. Голосишко-то дребезжит, как треснутый колокольчик. Хотел я бежать на Верхний, но Дусю побоялся оставить. Она говорит, с ума сойду, если уйдешь…»
Сильно пострадал Кыштым от пожара. В Екатеринбург с поездом «Октябрьская революция» приехал Михаил Иванович Калинин и решил побывать в Каслях и Кыштыме. Из Каслей в Кыштым ехали восточным берегом озера Иртяш. Рыбацкая артель деда Зиновия как раз перекочевала на тот берег.
Видят рыбаки: диковинка — автомобиль. Тятя-то был на германской и видел машины, а дед Зиновий даже и не слышал, что есть телеги, которые бегают сами, без лошадей. Увидев автомобиль, он вроде бы испугался, стал истово креститься. Но тятя объяснил ему, что к чему. Дед только затылок чешет и говорит:
— Вот так едрена-феня!
Калинин заметил рыбаков, и любопытно ему стало посмотреть, какую рыбу поймают и сколько. Сказал шоферу, чтоб остановился, а сам спрыгнул на землю и подошел к артели. С дедом Зиновием поздоровался за руку. Дед руку свою поначалу о рубаху обтер, а потом уж подал. Она у него загрубелая, пальцы до конца не распрямляются. Дед стесняется своих рук. Он понимал, что здоровается с начальством, к тому же с большим, раз оно на такой чудной телеге ездит. Но ему и в голову не пришло, что это сам всероссийский староста, о котором он был сильно наслышан. Михаил Иванович одет был просто — в белую рубашку, подпоясанную ремешком, в очках. Бородка торчала клинышком.
— Похоже, вы, папаша, стыдитесь своих рабочих рук, — улыбнулся Михаил Иванович.
— Как тебе сказать, мил-человек? — отозвался дед Зиновий. — Неоткуда им быть хорошими-то. Летом в жаре, зимой в стуже. И лодки опять же смолить приходится.
— Руки у вас хорошие, настоящие рабочие руки. Я тоже крестьянской работы немало переделал, у станка на заводе стоял. Знаю цену рабочим рукам.
— Не серчай, мил-человек, скажи мне темному: откедова ты будешь и кто ты есть?
— Зачем же серчать? Приехал я из Москвы.
Дед Зиновий усомнился:
— Из самой белокаменной? На этой телеге? Чудно что-то.
— До Маука на поезде, а оттуда на автомобиле. Зовут меня Михаилом Ивановичем Калининым.
Дед еще больше удивился:
— А не врешь?
— Могу показать документы, — улыбнулся Михаил Иванович.
Дед поглядел на него пристально. По его-то понятиям Михаил Иванович заместо царя был, да уж больно простецкий, начальственного в нем ничего нет, если не считать самоходную телегу.
— Ты уж извиняй, — наконец пришел в себя дед Зиновий, — ежели я что не так…
— Все хорошо и правильно, папаша, — успокоил его Михаил Иванович. — Не мешаем вам?
— Это пошто же? Торопитесь куда?
— В Кыштым.
— Может, ушкой побалуетесь? Нашенской, уральской. Это мы мигом можем.
— Не откажемся.
Дед к своим молодцам повернулся:
— Давай, ребя, сделаем тоню, постараемся для самого Михаила Ивановича.
Тятя рассказывал:
«Слушал я ихний разговор. Человек как человек, Калинин-то. Очки вот только. А сними их, надень нашу одежонку — и от рыбака не отличишь. А поди-ко ты — на такую высоту вознесся. Тут и про Кириллку своего подумал. Хоть он мне и брат родной, да только из одного теста вылеплен с Калининым, а не со мной, партейный большевик. Дед, когда ухой-то пообещал накормить, засуетился, подгоняет нас да покрикивает. Смирный такой дед был, а тут на тебе — чуть ли не матершиной нас кроет. Забросили мы, значит, невод, а он не маленький — стосаженный, почитай. Тянем потянем. Калинин за нами смотрит. Ему, вишь, любопытно, может, в жизни-то впервой такое видит. Невод у нас поначалу шел туговато, а потом ослаб, прямо как-то непривычно. Глянул я на Зиновия, он тоже забеспокоился. С неводом что-то случилось, сообразить не можем. Получился, однако, полный конфуз. Мотня зацепилась за корягу, будто ее ножом наскрозь распороло. И рыба ушла, прямо и смех и грех. Как увидел это наш Зиновий, так и опустил руки, к месту прирос. Стыдоба на всю Россию! Калинин, видя такое дело, похлопал Зиновия по плечу и говорит: