Как ужасно, что нельзя ни с кем посоветоваться, как нужен теперь был бы ему Грибоедов.
В дверь постучали.
Вошел слуга: - Александр Львович просят вас к себе.
Вильгельм прошел в апартаменты Александра Львовича. Нарышкин снял себе отель в Париже, большой, нелепый и неудобный. У Александра Львовича был особый талант - он нигде и никогда не мог устроиться удобно. Может быть, поэтому судьба ему послала такого секретаря, как Вильгельм.
Александр Львович только что получил дурное письмо от Марьи Алексеевны. Так как сердитые письма от Марьи Алексеевны приходили часто, то Вильгельм сразу по выражению лица старика догадался об этом. Марья Алексеевна была лет тридцать назад красавицей и до сих пор никак не могла простить этого своему мужу. Ее вечно обходили наградами, муж тоже недостаточно ее ценил. Она была большая политиканка, знаменитая сплетница и держала в страхе весь светский Петербург. Марья Алексеевна, собственно, и настояла на поездке за границу, но в последний момент вдруг заупрямилась и осталась одна в Петербурге. Теперь она терроризировала Александра Львовича своими письмами.
Александр Львович смотрел на Вильгельма жалобно.
- Вильгельм Карлович, родной, - заговорил он, брюзжа, - тут отношения два-три надобно написать - князь Иван Алексеичу да еще кой-кому. Винюсь, что обеспокоил.
Вильгельм развернул бумаги, приготовился слушать Александра Львовича, но тот и не думал говорить о делах,
- А то отложим, - сказал он вдруг нерешительно. - Отложим, - решился он окончательно.
Он смотрел на Вильгельма грустно.
- Я ведь вас люблю, Вильгельм Карлович, - неожиданно сказал он, - бог с вами, прямо люблю.
Вильгельм в замешательстве поклонился.
- Я тоже вас люблю, Александр Львович, - пробормотал он.
- И знаете ли что? - сказал Нарышкин. - В Россию брюхом хочется. Я, пожалуй, здесь до весны не досижу. Я к себе в Курск поеду. Я французами, батюшка, тридцать лет назад еще объелся. Если б не Марья Алексеевна, я б с места не скрянулся. - Александр Львович задумался.
- И знаете ли, государь мой, - сказал он Вильгельму, - едемте вместе ко мне. Мой оркестр рожковый вы услышите - вам тошна Grand Opera 1 станет.
Вильгельм слушал с каким-то тайным удовольствием. Он знал, что на сумасбродного Александра Львовича просто стих нашел, а через час он выедет диковинным цугом в Булонский лес, будет грассировать, как природный парижанин, и к вечеру благополучно забудет Россию, Курск и рожковый оркестр. Но Александр Львович в такие минуты бывал ему очень приятен.
- И по совести, - лукавствовал, склонив толстую голову, Александр Львович, - я даже, убейте меня, не могу понять, что за бес нас с вами в настоящее время в этот отель засадил, в котором даже понять ничего нельзя, так все разбросано, когда в России и удобно, и тепло, и, главное, все понять можно.
- Все? - улыбнулся вопросительно Вильгельм.
- Все, - с удовольствием отвечал старый куртизан. - Здесь, скажем, что теперь поют: Faridondaine? - И он запел, потряхивая головой, с вызывающим либерализмом новую песню Беранже:
La faridondaine Biribi... Biribi 2.
1 Оперный театр в Париже.
2 Непереводимый припев без смысла; бириби - род карточной игры.
- Ничего не понять: biribi-biribi, - повторил он, отлично грассируя и любуясь словечком. - А у нас все понятно: баюшки-баю.
Вильгельм захохотал. Александру Львовичу тоже его шутка необычайно понравилась, и он повторил еще несколько раз, с торжеством глядя на Вильгельма:
- Biribi-biribi. То-то и есть. - И потом добавил скороговоркой, отвечая себе уже на какую-то другую мысль (чуть ли он не проигрался накануне в biribi): - С пустой головой сюда можно, с пустыми руками никак.
Когда Вильгельм вернулся к себе, решимость его поколебалась. Греция его манила, но красавца Броглио он вспомнил даже с некоторым неудовольствием. Все было не так просто. В Грецию вел какой-то окольный путь. "С пустыми руками" туда ехать нельзя было. "Biribi", - вспомнил он Александра Львовича и рассмеялся. Он выглянул в окно. Весенний Париж был сер и весел. Толпы гуляли по улицам, и слышался порою женский смех. Где теперь Пушкин? Каково Александру в грязных южных городишках? Что Дельвиг поделывает? И Вильгельм сел ему писать письмо. Завтра у него был важный визит - к Бенжамену Констану, который взялся устроить Вильгельму чтение лекций о русской литературе.
X
Дядя Флери, друг Анахарсиса Клоотца, оратора рода человеческого, одинокий и сумрачный математик, обломок 93-го года, писал свой труд о всемирной революции. Только в общности всех народов было спасение революции от гнилой XVIII обезьяны (так дядя Флери называл "Желанного Людовика"). Дядя Флери долго изучал все угнетенные страны, в которых мог вспыхнуть пожар.
Пока жив хоть один тиран, свобода не может быть обеспечена ни для одного народа. Неаполь раз, Испания два, Штаты три, Греция четыре. В Германии только что упала голова Занда, во Франции снова растет дух убитой вольности.
Оставались Англия и Россия.
Россия была загадкой для дяди Флери, а загадок он не любил: труд его о всемирной революции был написан в форме аксиом, лемм, теорем.
В России не народ убивал тиранов, а тираны спорили между собою. Там было рабство. Два имени привлекали внимание дяди Флери: Стефан Разэн, страшный казак, который грозил опрокинуть деспотический старый порядок, и в особенности Эмилиан Пугатшеф, вождь рабов, организатор высокого полета, русский Спартак, удовлетворявший дядю Флери прямолинейностью военной тактики. Рабы - это было тело революции. Тело нуждалось в голове. Дядя Флери не видел этой головы. Русская его теорема отдела II за № 5 была недописана.
Дядя Флери зорко следил за русскими сведениями. Поэтому, когда он узнал, что молодой русский профессор и поэт читает в Атенее лекции о русской литературе, он постарался пробраться туда. У поэта была странная фамилия, дядя Флери никак ее не мог запомнить: Бюккюк, что-то вроде Кюкельберг. Когда дядя Флери увидел и услышал русского поэта, он еще больше удивился.
Длинная, согбенная фигура, вытянутое лицо, кривящийся рот, огромные руки с лихорадочно двигающимися пальцами, тонкий и хриплый голос - все это кого-то напоминало дяде Флери. Он где-то уже слышал этот голос.
На лекции он ходил аккуратно. Зал Атенея был переполнен, в первых рядах сидели литературные знаменитости - дядя Флери видел сухой профиль белокурого Констана, бледное лицо и горящие глаза Жульена, толстое, крупное лицо Жуи. Рядом сидел какой-то бесцветный человек с мутными глазами, который усердно записывал лекции и жадно всматривался во все лица, - может быть, газетчик, журналист.
Две первые лекции понравились дяде Флери. Поэт начал с истории, и притом древнейшей. Древняя Россия с ее простодушными правами, мужественным духом простонародия, интригами бояр и отсутствием возможности организоваться в единое, сколько-нибудь крепкое государство, развитие частного быта и несовершенство государственного механизма, - все это было важно для дяди Флери. По отдаленным предкам он имел возможность приблизиться к разрешению русского вопроса. Впрочем, и вся зала внимательно слушала поэта, может быть пораженная его необычайной внешностью.
Но на кого похож этот длинный, восторженный поэт? Дядя Флери никак не мог припомнить.
И только в третий раз, во время третьей лекции этого странного поэта он вспомнил. Поэт говорил о древней простонародной русской поэзии. Он утверждал, что народ русский умеет быть в сказках и пословицах удивительно веселым и остроумным. Кто слышит и знает простонародную сказку, тот бывает поражен радушием, мягкосердием, остроумием и непамятозлобием безыменных авторов. Удальство витязей русских необыкновенно. Но песни, старинные песни русские, самые напевы их и самое стихосложение - заунывны.
- Почему? - спросил поэт. Он стоял бледный, выпуклые глаза его сверкали. Голос его вдруг охрип.
- Не дурной ли это знак, что, начиная с древней истории русской, есть у народа что-то, что мешает ему стать великим, благодатным явлением в мире нравственном, среди всех других народов? - сказал он задыхаясь.