- Пьер, - кричал он Каверину, - Пьер, будь моим секундантом! Сейчас здесь будет дуэль.
Каверин засмеялся глазами, потом мгновенно сделал "гром и молнию": перекосил лицо и открыл рот. "Гром и молния" был его любимый фокус.
Он вышел из-за стола. Пьяный, он держался на ногах крепко, но слишком прямо. В полуулыбке приоткрылись его белые зубы. Так он прошелся вокруг комнаты легкой танцующей походкой. Остановился и запел грустно, и весело, и лукаво:
Ах, на что было огород городить,
Ах, на что было капусту садить.
И присел и начал выкидывать ногами. Черный гусар забыл о Пушкине и тянулся к Каверину:
- Эх, Пьер, Пьер, душа ты моя геттингенская. А Каверин подошел и хлопнул его по плечу:
- Тринкену задавай! Шамбертень пей - хорош! Кюхля охмелел. Ему было грустно необыкновенно.
Он чувствовал, что сейчас расплачется.
- Влюблен, влюблен, - говорил, глядя на него, низенький широкоплечий гусар. - Сейчас плакать начнет.
Он незаметно подливал ему вина.
Кюхля плакал, говорил, что презирает вполне низкую вещественность жизни, и жаловался, что его никто не любит. Низенький на него подмигивал. Кюхля видел это, и ему было немного стыдно. Огни свеч стали желтыми рассветало. За столом гусары задумались.
Пушкин уже не смеялся. Он сидел в углу и разговаривал тихо с бледным гусаром. Лоб гусара был высокий, глаза холодные, серые. Улыбаясь язвительно тонкими губами, он в чем-то разуверял Пушкина. Пушкин был сумрачен, закусывая губы, поглядывал на него быстро и пожимал плечами. Кюхля только теперь заметил гусара. - Это был Чаадаев, гусар-философ. Он хотел подойти к Чаадаеву, поговорить, но ноги его не держали, а в голове шумело.
Пора было расставаться: Каверин налил всем по последнему стакану.
- За Кюхельбекера. Принимаем в нашу шайку. Выпьем за дело общее, res publica... 1
1 Общее дело (лат.); отсюда: республика.
Он выпил, потом вынул вдруг саблю из ножен и пустил ее в стену.
Клинок вонзился в дерево, трепеща. Каверин засмеялся счастливо.
На улице было прохладно и сыровато. Деревья аллей были свежи и мокры. Хмель довольно быстро прошел. Было утро, легкая пустота в голове и усталость. Пушкин спросил Кюхлю:
- Правда хорошо?
- Слишком пьяно, - мрачно ответил Кюхля. - Они насмешники.
Он помнил, как низенький гусар подмигивал, и ему было тяжело. Пушкин остановился с досадой. Он посмотрел на бледное, вытянутое лицо друга и со злостью сказал, прижимая руку к груди:
Тяжелый у тебя характер, брат Кюхля.
Кюхля посмотрел на него с упреком. Пушкин говорил жестко, как старший:
- Люблю тебя, как брата, Кюхля, но, когда меня не станет, вспомни мое слово: ни друга, ни подруги не знать тебе вовек. У тебя тяжелый характер.
Вильгельм вдруг повернулся и побежал прочь от Пушкина. Тот растерялся, поглядел ему вслед и пожал плечами.
Больше к гусарам Кюхля не ходил.
X
Последний месяц перед окончанием Лицея все чувствовали себя уже по-иному, жили на месяц вперед; появилась даже некоторая отчужденность. Князь Горчаков был изысканно обходителен со своими товарищами, его легкая прыгающая походка стала еще развязнее, он уже воображал себя в великосветской гостиной и, прищурясь, сыпал бонмо, репетируя свое появление в свете. Пушкин ходил встревоженный, Корф был деловит, и только обезьянка Яковлев был все тот же, паясничал и пел романсы.
В саду вечером разговаривали о будущем - о карьере.
- Ты, Лисичка, куда собираешься после окончания? - спросил покровительственно Корф. Корф все это время вертелся около Горчакова и перенял у него снисходительный тон.
- В Департамент народного просвещения, - пискнул Комовский. - Мне обещано место столоначальника.
- А я в юстицию, - сказал Корф. - В юстиции карьера легче всего.
- Особенно если польстить где надо, - сказал Яковлев.
Горчаков молчал. Все в Лицее знали, что он идет по иностранным делам. Связи у Горчакова были высокие.
- Эх вы, столоначальники, - сказал быстро Пушкин. - Я в гусары пойду. Охота за столом сидеть. А вот Илличевский, верно, по финансовой части пойдет.
Все захохотали. Илличевский был скуп. Он ответил обиженным голосом:
- Не всем же гусарами быть. Кой-кому придется и потрудиться.
Молчали только Пущин и Кюхля.
- А куда же ты, Пущин? - спросил Корф, все так же покровительственно.
- В квартальные надзиратели, - сказал Пущин спокойно.
Лицеисты засмеялись.
- Нет, серьезно, - приставал Корф, - ты куда определиться думаешь?
- Я и говорю серьезно, - ответил Пущин, - я иду в квартальные надзиратели.
Все засмеялись. Вильгельм с недоумением смотрел на Пущина.
- Всякая должность в государстве, - медленно сказал Пущин и обвел всех глазами, - должна быть почтенна. Нет ни одной презренной должности. Нужно своим примером показать, что не в чинах и не в деньгах дело.
Корф растерянно смотрел на Пущина, ничего не понимая, но Горчаков, прищурясь, сказал ему по-французски:
- Но, значит, и должность лакея почтенна, и, однако же, вы не захотели бы быть лакеем.
- Есть разные лакеи, - сухо ответил Пущин. - Лакеем царским почему-то не почитается быть обидным.
Горчаков усмехнулся, но промолчал.
- А вы? - обернулся он к Вильгельму несколько иронически. - Вы куда собираетесь?
Вильгельм посмотрел растерянно на Горчакова, Пушкина, Комовского и пожал плечами:
- Не знаю.
XI
8 июня 1817 года. Ночь. Никому не спится. Завтра прощание с Лицеем, с товарищами, а там, а там... Никто не знает, что там.
За стенами Лицея какой-то темный воздух, тонкая розовая заря горит, звуки, что-то сладкое и страшное, мелькает женское лицо.
Кюхля не спит, как все, он сидит один. Сердце его бьется. Глаза сухи. Неясный страх тревожит его воображение.
Стук в дверь. Входит Пушкин. Он не смеется, как всегда. Глаза его почему-то полузакрыты.
- Я тебе на память написал, Вильгельм, - говорит он тихо. - "Разлуку". - Голос его тоже другой, глуховат и дрожит.
- Прочти, Александр, - оборачивается к нему Кюхля и смотрит на него с непонятной тоской.
Александр читает тихо и медленно:
В последний раз, в сени уединенья,
Моим стихам внимает наш пенат.
Лицейской жизни милый брат,
Делю с тобой последние мгновенья.
Прошли лета соединенья;
Разорван он, наш верный круг.
Прости! Хранимый небом,
Не разлучайся, друг,
С свободою и Фебом!
Узнай любовь, неведомую мне,
Любовь надежд, восторгов, упоенья!
И дни твои полетом сновиденья
Да пролетят в счастливой тишине!
Прости! Где б ни был я: в огне ли смертной битвы,
При мирных ли брегах родимого ручья,
Святому братству верен я.
И пусть (услышит ли судьба мои молитвы?),
Пусть будут счастливы все, все твои друзья!
Он кончил; Кюхля закрыл глаза. Он заплакал, потом порывисто вскочил, прижал к груди Пушкина, который был ниже его на две головы, - и так они стояли с минуту, ничего не говоря, растерянные.
Кончился Лицей.
ПЕТЕРБУРГ
I
"Добрый директор", Егор Антонович Энгельгардт, писал о Кюхле в письме к Есакову:
"Кюхельбекер живет как сыр в масле; он преподает русскую словесность в меньших классах вновь учрежденного благородного пансиона при Педагогическом институте и читает восьмилетним детям свои гекзаметры; притом исправляет он должность гувернера; притом воспитывает он Мишу Глинку (лентяй, но очень способный к музыке мальчик) и еще двух других; притом читает он французскую газету "Conservateur Impartial"; 1 притом присутствует очень прилежно в Обществе любителей словесности и при всем этом еще в каждом почти номере "Сына отечества" срабатывает целую кучу гекзаметров. Кто бы подумал, когда он у нас в пруде тонул, что его на все это станет".
1 "Беспартийный консерватор" (франц.).
Тетка Брейткопф была тоже довольна. Когда длинный Вилли приезжал к ней в Екатерининский институт вечерком, с литературного собрания, тетка смотрела на него с удовольствием и накладывала в кофе столько сливок, что рассеянный Вилли давился.