Однажды в лесу ей повстречался медведь… Он стоял в двадцати шагах на задних лапах, передними упершись в лиственницу. Что высмотрел он на дереве, выяснять Нюргуна не стала. Она до боли в пальцах сжала в руке пистолет, подаренный Мироновной, и осторожно отступила назад. Знала: пистолет от медведя может и не защитить. Постояв несколько минут под лиственницей, лесной хозяин побрел в тайгу, освободив дорогу. Он ушел, но страх остался. С тех пор Нюргуна клала пистолет под подушку, наивно полагая, что оружие отпугнет зверя, если он захочет появиться во сне. Так она сделала и на этот раз…
Вдруг Нюргуна почувствовала на плече тяжелую руку. Вслед за тем кто-то поднял одеяло, пытаясь лечь рядом на узкий орон. Нюргуна в испуге села на постели. Прямо перед собой увидела ухмыляющееся лицо Акима.
— Тсс… — прошептал Атласов и потянулся к Нюргуне.
— Прочь! Стреляю! — крикнула Нюргуна и выхватила пистолет.
Атласов взмахнул руками и отшатнулся. Его лицо перекосилось.
— Бу-бу-бу… — забубнил он, трясясь от страха. — Чертова девка, сатана!.. Зачем пришла тогда?…
— Прочь, говорю!
Нюргуна подняла пистолет дулом вверх и нажала курок. Грохнул выстрел. Атласов взвизгнул и стремглав вылетел из амбара.
— Ну успокойся, детка, не плачь. Он не придет, не бойся. Мы его больше сюда не пустим! — уговаривала девушку Бочуона.
— Все вы такие! И богачи, и слуги их! — рыдала Нюргуна. — Ты нарочно, нарочно подстроила все! Ты нарочно оставила меня одну!
— Что ты, милая, что ты! Я и думать об этом не думала. Ушла, чтоб тебе не мешать. Кто же знал, что он так рано проснется. Еще ведь и ночь не настала — посмотри, светло!
Бочуона тихонько гладила плечи Нюргуны, перебирала густые волосы. Девушка затихла. Лишь изредка сотрясали ее гибкое тело бурные всхлипы.
— Я почему тогда ушла… Ты одно словечко сказала… Кыталыктах. Твой дом, говоришь, в Кыталыктахе? Я хочу тебя спросить: где этот Кыталыктах? В каком улусе? Я сама из Кыталыктаха…
Нюргуна вскочила.
— Значит, о тебе говорил Иван Иванович?
— А что он говорил?
— У Атласова твоя землячка служит, сказал.
— Ты из моего Кыталактаха!
— А почему я тебя никогда там не видела?
— Тебе сколько лет?
— Девятнадцать.
— А я девятнадцать лет как здесь.
Бочуона затрепетала и опустилась рядом с ороном на колени.
— Послушай, девочка… Девятнадцать лет ношу я в себе горе. Неутолимое горе… Скажи мне, чья ты? Как тебя зовут?
— Кыыс-Хотун.
— Это имя я слышала, но ведь оно не настоящее?
— Мне его Мастер Морджо подарил. В благодарность за то, что я за ним ухаживала. Жив ли он?
— Как же тебя зовут на самом деле?
— Нюргуна Таскина.
— Доченька… — прошептала Бочуона и обняла Нюргуну. — Я твоя мать.
— Что-что? — испуганно воскликнула Нюргуна.
— Я твоя мать… Это я дала тебе твое настоящее имя. Я хотела, чтобы сквозь тяготы жизни ты, как подснежник сквозь весеннюю грязь, прорастала, чтоб была такой же нежной и желанной людям, как этот майский цветок…[33] Злые люди отняли тебя у матери, выслали меня из наслега. Прости меня, грешную, что росла ты без ласки, среди чужих людей… Прости!
— Что ты говоришь? — крикнула Нюргуна и, вырвавшись из рук Бочуоны, бросилась из амбара, в светлый сумрак северной белой ночи.
Сколько она об этом миге мечтала, представляла его во сне и наяву, сколько женщин казались ей матерью! Почему же ничего не сказало ей сердце, когда появилась ее настоящая мать?
— Мама… — прошептала Нюргуна.
Огромное счастье, как крылья, подняло ее над землей и понесло над таинственными ночными аласами.
XVI
Высокий господский дом посреди полей и лугов высился, как стог сена. Рядом чернели копнушки юрт и амбаров.
Солнце садилось. Кыталыктах пеленала сонная зыбь белой ночи. Утихал ветерок, не успевший остыть. Выпрямилась трава по обе стороны дороги. Разглаживалась вода на длинных озерах — остатках Старого ленского русла.
Нюргуна то и дело останавливалась, вглядываясь до боли в глазах в родную ширь.
Ее, конечно, могли подвезти до самого дома. Но Нюргуна попросила остановить телегу, как только заприметила отросток дороги, ведущий в Кыталыктах, и Иван Иванович понял ее. Протянул руку, попрощался тепло: