Вскоре после съезда (под воздействием сигналов тревоги, исходивших от ряда ученых, в том числе исследователей мировой экономики) было принято решение провести специальный пленум ЦК по проблемам научно-технической революции. Если бы его не испугались провести, серьезно отнеслись к уже разработанным предложениям, он мог бы сыграть заметную роль в развитии экономики. Этот несостоявшийся пленум, так же как и неосуществленная реформа 1965 года, были двумя предоставленными нам историей возможностями начать радикальные преобразования в относительно нормальной, даже благополучной ситуации — преобразования, так сказать, «с позиции силы». Но возможности эти использованы не были.
И здесь вполне уместен второй вопрос: почему были упущены эти возможности и ценное время, почему мы так непростительно затянули с наведением порядка в своем экономическом доме?
Главная причина (сейчас, когда началась перестройка, это особенно высветилось) состоит в том, что к радикальным переменам не были готовы ни руководство, ни значительная часть народа. Административно-командная система породила особый склад экономического и управленческого мышления, коренящийся в эпохе «военного коммунизма». Такие «чуждые социализму» категории, как рынок или признание множественности форм собственности, долгое время воспринимались враждебно.
Кроме того, жестоко мстили за себя тоталитарные традиции, помешательство на пропаганде успехов, неуемное желание говорить только приятное: истинная картина экономики была скрыта от общества. Конечно, руководство знало много больше, чем широкая публика. Но даже при желании трудно было уяснить правду. Искажение фактов начиналось с приписок на рабочем месте, на предприятии, в совхозе и колхозе. Вся статистика была подстроена «под систему», под главную потребность управляющих — рапортовать об успехах; она, не вдаваясь в сложности, охватывала лишь количественные показатели, не учитывала в должной мере качества, потерь, издержек, не исключала двойной счет и т. д. Самое интересное: начальство об этом знало или, во всяком случае, догадывалось. Но ни желания, ни настойчивости докопаться до правды не проявляло. Драматизма, нараставшей остроты ситуации руководство не ощущало. Я и мои коллеги, много лет участвовавшие в подготовке ставших тогда традиционными пленумов ЦК по плану и бюджету на очередной год, могли судить об этом по документам, которые к нам поступали, а также по характеру дискуссии о плане на Политбюро. Не помню, чтобы там поднимались самые важные, коренные вопросы хозяйствования — в основном речь шла о довольно мелких межведомственных претензиях и, главное, о платежном балансе, то есть о том, чтобы план товарооборота соответствовал денежным доходам. Если же здесь что-то не сходилось на несколько миллиардов, предлагалось повысить цены на какие-то виды товаров, чтобы «сбалансировать» план и бюджет. И это тогда, когда из года в год десятки, если не сотни миллиардов тратились на «стройки века», питали долгострой и выпуск ненужной продукции, пускались по ветру ужасающими потерями (не говорю уж о неведомых даже начальству в полном объеме военных расходах).
Ну а другой причиной промедлений с реформами было то, что все увеличивавшиеся дыры в народном хозяйстве затыкали, варварски расхищая природные богатства страны, экономя на охране окружающей среды и социальных расходах. Важнейшим резервом затыкания дыр стал экспорт нефти (а потом и газа).
Доминирующим, подавляющим все остальные стремления тех, кто определял политику и на все влиял, стало не развитие общества, а глухая оборона от перемен, консервация положения вещей, сложившегося к середине 70-х годов, иными словами — сохранение любой ценой, любыми усилиями «статус-кво». Совершенно естественно, что именно в этом состоял «заказ», директива государственных и партийных органов науке и культуре, средствам массовой информации. Они должны были помогать или хотя бы не мешать, не замечать обострявшиеся трудности и проблемы, подменять усложнявшуюся действительность иллюзиями стабильности, успехов, прогресса. Потому и исчезали последние островки гласности, зато росла сфера секретности.
В результате в этот период выработался совершенно определенный политический стиль — крайне осторожный, замедленный, ориентированный не так на решение насущных задач, как на то, чтобы не нарушить собственного равновесия. Социальных и национальных проблем, экологических угроз, упадка образования и здравоохранения, бедственного положения значительной части членов общества — всего этого как бы не существовало.
Такая политика вела к сохранению и даже усугублению приниженного положения представительных органов, все новым ущемлениям демократии. И хотя до массовых репрессий дело не дошло, политика «статус-кво» в ситуации, когда перемены назрели, все же неумолимо требовала массированных мер принуждения и запугивания. Как конкретно использовался широкий набор средств расправы и устрашения, рассказывать не буду — эта неприглядная страница нашей истории достаточно выразительно написана жертвами и очевидцами.
Непосредственной мишенью репрессивной политики были сотни, ну, может быть, тысячи людей, но их выявление и преследование потребовали серьезно активизировать всю деятельность органов, называемых «тайной полицией». Это не могло пройти незамеченным. Подслушивания, доносов начинали опасаться все. Даже весьма высокопоставленные люди, когда разговор в их кабинете становился острым, делали красноречивый жест в сторону телефона или потолка и тут же переходили на другую тему.
Использование карательного аппарата для проведения консервативной политики не сводится к преследованию инакомыслящих, борьбе с диссидентами. Нежелательным, опасным для системы становился не только, так сказать, политический оппонент, — каждый, кто своей деятельностью, желанием что-то изменить, найти неординарное решение проблем бросал ей вызов. Ибо его энергия, его успех были равнозначны осуждению безделья, ошибок, плохой работы окружающих. И потому его пытались укоротить, срезать, затоптать. Уголовные преследования нередко становились и орудием расправы начальства с неугодными, непослушными, строптивыми.
Но хватало и чисто политических «операций». Вспоминаю о трудностях, которые переживал Институт мировой экономики и международных отношений АН СССР. «Ножи» на этот институт точили давно. И не только потому, что там работало немало творческих, прогрессивных ученых. Институт и его тогдашний директор академик Н. Н. Иноземцев были ближе, чем многие другие, к политике, к людям, которые ее формировали, а потому казались кое-кому особенно опасными.
По-настоящему крупные неприятности разразились «под занавес» застоя — в 1982 году.
Весной органы КГБ арестовали двух молодых научных сотрудников — Фадина и Кудюкина. Они входили в группу, занимавшуюся, в частности, распространением листовок, в которых критиковалась официальная версия событий в Польше, сочувственно оценивалась деятельность «Солидарности». Обвиняли их также в несанкционированной встрече с секретарем одной из латиноамериканских компартий, в ходе которой они «с диссидентских позиций» оценивали положение в СССР и политику советского руководства.
Для проверки деятельности института была образована партийная комиссия во главе с членом Политбюро Гришиным, входили в нее секретарь ЦК Зимянин, ряд ответственных работников ЦК и МГК КПСС. Комиссия явно стремилась ошельмовать деятельность института и его директора.
После скоропостижной кончины Н. Н. Иноземцева от сердечного приступа в МГК КПСС возник план распустить партком института и заменить его секретаря, начать новую проработку руководства и коллектива. Этот план был близок к осуществлению.
Мы с Бовиным решили попытаться во время уже намеченной встречи с Л. И. Брежневым, хорошо знавшим Иноземцева, поговорить об этом деле, если, конечно, состояние Генерального секретаря позволит завести такой разговор. Обстановка сложилась благоприятно. И мы рассказали Брежневу о невзгодах, которые обрушились на Иноземцева и, видимо, ускорили его смерть, и о том, что на послезавтра намечено партийное собрание, где постараются запачкать саму память о нем. Сказали также, что планируется учинить погром в институте.