Но самое чудовищное было то, что началось после публикации. Она была встречена оглушительными воплями восторга. Союз писателей поспешил выдвинуть литературный шедевр на Ленинскую премию, которая и была тотчас присуждена. Притом, наверное, не было в нашем огромном государстве человека, даже среди самых неискушенных, который не догадывался бы, что в «шедевре» этом ни одна страница самим Брежневым не написана.
Моральный урон общественному сознанию и общественной нравственности был нанесен огромный: всенародно разыгрывался постыдный спектакль, в который не верили ни актеры (кроме, пожалуй, исполнителя «главной роли»), ни зрители. И это добавило изрядную дозу недоверия к власти, политической апатии и цинизма, которые разъедали сознание и души людей. В символическом смысле это была как бы эпитафия очень печальному, много стоившему нам отрезку нашей истории — застою в его самом подлинном смысле, пик которого я бы датировал 1975–1982 годами.
Знамя. 1990. № 9. С. 201–222; № 10. С. 197–207
Александр Бовин
Курс на стабильность породил застой
В октябре 1964 года Пленум ЦК КПСС освободил Хрущева от партийных и государственных должностей «по состоянию здоровья». С докладом на пленуме выступил М. А. Суслов. В нем были правильные, справедливые оценки. Основной мотив критики Первого секретаря ЦК КПСС — нарушение коллегиальности, коллективности руководства, нежелание считаться с мнением товарищей, возрождение «культовой» атмосферы, а также дестабилизация общей обстановки из-за непродуманных реформ и частой смены кадров. Трудно сказать, насколько искренни были докладчик и те, кто ему аплодировал, каковы были их действительные намерения. Если же отвлечься от намерений и встать на почву фактов, то мы увидим, что прозвучавшая на октябрьском Пленуме ЦК КПСС критика в значительной мере оказалась лицемерной…
В принципе Брежнев исходил из тех же посылок, что и Хрущев: люди хотят жить лучше, спокойнее; нужно во что бы то ни стало предотвратить войну; нужно решительно сдвинуть сельское хозяйство с мертвой точки, ускорить развитие группы «Б». Причем политика Брежнева действительно была более уравновешенной, более основательной на ряде направлений. И где-то до конца 60 — начала 70-х годов давала, на мой взгляд, пусть ограниченные, но положительные результаты. Однако в дальнейшем — особенно после чехословацких событий 1968 года — курс на стабильность, не сопровождавшийся развитием демократии, необходимыми переменами, обновлением кадров, начал порождать застой, мертвящую неподвижность, которая, в свою очередь, стала источником бесконтрольной бюрократизации, нравственно-политического разложения работников партийного и государственного аппарата. В партийных комитетах, в партийном аппарате стал увеличиваться удельный вес серых, невыразительных, бездуховных людей.
После ухода Хрущева давление сталинистов многократно усилилось. Отношение Брежнева к этой проблеме, насколько я могу судить, было неоднозначным. Как политик он понимал, что «полномасштабная», гласная, точнее, громогласная реабилитация Сталина невозможна, что она окажет в целом отрицательное воздействие на обстановку в стране, на авторитет СССР за рубежом. Но как человек, сформировавшийся в сталинские годы и Сталиным выдвинутый на руководящие посты, он симпатизировал Сталину и внутренне не мог принять его развенчание. В этом он находил полную поддержку многих товарищей из Политбюро и Центрального Комитета, которые прошли сходный жизненный путь и примерно одинаково оценивали Сталина. Имя Сталина стало все чаще всплывать в мемуарной литературе, в различного рода книжках и статьях. Плохо то, что воспоминания эти имели, как правило, апологетический характер. Начался постепенный дрейф в сторону от решений XX и XXII съездов партии.
В отличие от Сталина или Хрущева Брежнев не обладал яркими личностными характеристиками. Его трудно назвать крупным политическим деятелем. Он был человеком аппарата и, по существу, слугой аппарата.
Если же иметь в виду человеческие качества, то, по моим наблюдениям, Брежнев был в общем-то неплохим человеком, общительным, устойчивым в своих привязанностях, радушным, хлебосольным хозяином. Любил охоту, домино, кино «про зверушек». Радовался доступным ему радостям жизни. Так было примерно до первой половины 70-х годов.
В житейском плане он был добрый человек, по-моему. В политическом — вряд ли… Ему не хватало образования, культуры, интеллигентности в общем. В тургеневские времена он был бы хорошим помещиком с большим хлебосольным домом…
У меня сложилось впечатление, что попервости Брежнев был придавлен свалившейся на него ответственностью, властью, растерян… Потом стали срабатывать доступные ему аналогии. Помню такой случай. В Ульяновске дело было. За накрытым столом сидело местное начальство. Брежнев говорит:
— Я сейчас вроде как царь. Только вот царь мог деревеньку пожаловать. А я деревеньку пожаловать не могу, но зато орден могу дать.
Я работал сначала консультантом, а потом — руководителем группы консультантов отдела, который занимался соцстранами. Встречался со многими интересными людьми и занимался интересным делом. Приходилось писать всякие бумаги Брежневу. Писал то, что думал. Но если Брежнев думал по-другому, то приходилось переписывать.
Часто так было? Как когда. Спорили много, отстаивали позицию. В первую половину своего «царствования» Брежнев это допускал. Потом стало худо. Например, я был категорически против введения наших войск в Чехословакию в 1968 году. Подавал «начальству» соответствующие бумаги…
Как реагировал тогда Брежнев на такого рода сигналы, известно. Он игнорировал их.
Но случалось и иначе. Особенно когда дело касалось не глобальных политических проблем, а судеб отдельных людей. Например, в 1970 году Жореса Медведева — видного биохимика, активно занимавшегося политикой, — поместили в сумасшедший дом. Так тогда поступали с диссидентами. Начался шум. Научная общественность поднялась на его защиту.
В те дни я делал для Брежнева какую-то бумагу. И когда докладывал ее, заметил, зря все это с Медведевым, себе же хуже делаем…
У Брежнева была такая привычка: ты ему что-то толкуешь, а он сидит с невозмутимым лицом и никак не реагирует на сказанное. Долго «переваривал». А тут, уж не знаю почему, он сразу при мне позвонил по селектору Андропову. И спросил его:
— Это ты дал команду по Медведеву?
Ответ звучал примерно так:
— Нет, это управление перестаралось. Мне уже звонили из Академии наук. Я разберусь.
Мне Брежнев так ничего и не сказал, но дал возможность убедиться, что он «вник».
Но дальше — дальше Брежнев стал разрушаться, разваливаться как личность и как политик. Всякая власть портит, абсолютная власть портит абсолютно. Но то, что раньше было трагедией, теперь стало фарсом. Неумеренное славословие принимало гротескные формы. Обилие наград и званий превысило все допустимые «нормативы». Явные следы болезни, которой официально вроде бы и не было, делали ситуацию вообще какой-то ирреальной, фантасмагорической. Брежнев полностью утратил самокритичный контроль за своими действиями. Верил в собственное величие. Всерьез воспринимал панегирики в свой адрес. Его политика, если здесь применимо это слово, создавала и поддерживала обстановку, в которой прогрессировала коррупция на всех уровнях, процветали очковтирательство, обман, воровство. Многие партийные руководители в республиках и областях превратились в своего рода пожизненных феодальных князьков.
У меня такое впечатление, что все или почти все коммунисты — неважно, в «верхах» или на «низах», — все, кто способен думать, отдавали себе отчет в нелепости, парадоксальности, постыдности, наконец, происходящего. И все-таки — вот оно самое страшное, самое пугающее наследие Сталина! — вставали и аплодировали, аплодировали и вставали…