— Вы помните, как это происходило?
— Конечно. Четырнадцатого октября прошел пленум, где Хрущева и освободили, как было сказано в постановлении, «в связи с преклонным возрастом и ухудшением состояния здоровья». Сам он на пленуме присутствовал, но не выступал. Просто было зачитано его заявление, Суслов сделал доклад, и вопрос поставили на голосование…
— Кто-нибудь выступал еще?
— Нет, никто.
— Странно. Столько претензий накопилось к Хрущеву, и вдруг никто не захотел высказать их в открытую…
— Думаю, что такое желание было у многих. Я, например, был готов к выступлению. Но перед самым пленумом мне позвонил Брежнев, который был в то время на положении второго секретаря ЦК, и сказал: «Мы тут посоветовались и думаем, что прения открывать не следует. Хрущев заявление подал. Что же мы его будем добивать? Лучше потом, на очередных пленумах, обстоятельно обсудим все вопросы, а то, знаешь, сейчас первыми полезут на трибуну те, кого самих надо критиковать»…
— В каком смысле?
— Знаете, есть такая категория людей, которые уж очень «любят» начальство, а как только руководитель теряет пост, первыми начинают его втаптывать в грязь, выслуживаясь перед новым… Помню, я спросил Брежнева: «А как другие считают?» — «Говорят, что можно обойтись без выступлений». — «Ну хорошо, — согласился я. — Пусть будет так, однако если потребуется, то я к выступлению готов». Тезисы выступления были при мне.
— Все-таки, Николай Григорьевич, получается какая-то неожиданная ситуация: снимается с поста лидер партии, возглавлявший ее в течение одиннадцати лет. К этому лидеру имеется много претензий за его субъективизм, волюнтаризм и так далее. И вдруг те, кто имеет возможность высказать эти претензии, решают промолчать. Я понимаю: критиковать уже свергнутого вождя, когда за свою критику ты не будешь подвергнут гонениям, не очень красиво. Китайцы говорят: не нужно быть героем, чтобы подергать за хвост мертвого тигра. Но ведь, критикуя Хрущева, можно было выступать не столько против самого Никиты Сергеевича, сколько против системы отношений, которая позволила расцвести его субъективизму, волюнтаризму, вела к новому культу.
— С этим трудно спорить. Но так вы рассуждаете спустя более четверти века после октябрьского Пленума, когда уже известно, куда привели страну восемнадцать лет правления Брежнева, когда мы знаем о его провалах во внутренней и внешней политике, о коррупции и моральном падении ряда приближенных Леонида Ильича. А тогда, осенью 1964 года, мы искренне верили в порядочность Брежнева и близких к нему людей, в то, что, добиваясь освобождения Хрущева, эти люди руководствуются лишь высокими партийными интересами, желают добра партии и стране. Так думал и я. Теперь я понимаю, что был наивным, что Брежнев преследовал одну цель — занять место Хрущева. Но это стало ясно потом. И это дорого стоило партии и стране. Разумеется, каждый из нас, членов ЦК того времени, несет ответственность за такое развитие событий, которое привело к застою.
Теперь, по прошествии стольких лет, ясно и то, что Брежнев не зря был против выступлений на пленуме. Во время прений под горячую руку могло быть высказано много такого, что потом связало бы ему руки. А у Леонида Ильича в голове, очевидно, уже тогда были другие планы.
— Николай Григорьевич, меня всегда удивляло, что тогда лидером партии был избран Брежнев. Ведь не было у него никаких особых заслуг или авторитета, чтобы быть избранным на такой высокий пост.
— Леонид Ильич — лидер? Он никогда не был лидером ни до, ни после октябрьского Пленума. Так уж сложилось, что, когда освобождали Хрущева, другой кандидатуры, достойной этого высокого поста, просто не оказалось. В узком кругу друзей я тогда говорил: Брежнев не потянет…
— А кто, на ваш взгляд, мог бы «потянуть»?
— Я называл Косыгина. Мне возразили: «Косыгин ― администратор, хозяйственник, а не партийный деятель». — «Зато, — говорю, — он один из самых старых членов в составе руководства партии, и у него, таким образом, большой опыт партийно-государственной работы».
Думаю, что в то время я был прав…
— Хорошо, Николай Григорьевич, вы высказывались в пользу Косыгина в кругу друзей. А разве нельзя было с этим предложением выступить прямо на пленуме?
— Конечно, было можно. Но в то время я не очень хорошо знал Брежнева, и меня убедили, что он не слабее Косыгина. Кроме того, я исходил и из того положения, что главное не в том, будет ли Первым секретарем Косыгин или Брежнев, а в том, чтобы руководство ЦК строго придерживалось в своей работе ленинских принципов коллективного руководства. Кроме того, я убедился, что большинство членов ЦК, с кем мне пришлось общаться, выступало за Брежнева. Он ведь внешне старался быть очень обаятельным человеком. Многие до сих пор считают, что он был этаким добрячком, хотя на самом деле это было не так.
— Думаю, бывают случаи, когда для пользы дела следует идти наперекор большинству…
— Согласен, такие случаи бывают, но в тот конкретный момент я, пожалуй, один сомневался относительно кандидатуры Брежнева. Между прочим, Брежневу об этом стало известно: «Ты вот поддерживаешь Николая, а он выступал против тебя».
— Кто доложил?
— Это неважно, кто… Я знаю, и этого достаточно. Тем более знать и доказать, это ведь не так однозначно.
— И вам до сих пор случается встречаться с этим человеком?
— Приходилось и встречаться.
— Выходит, Брежнев ждал примерно три года, чтобы при случае припомнить вам ваше негативное отношение к его кандидатуре?
— Я думаю, что у него было что припомнить, кроме этого факта. А на октябрьском Пленуме 1964 года членов ЦК объединяло общее критическое отношение к ошибкам и недостаткам Хрущева, к его отступлению от идей XX и XXII съездов партии, что, как мы все видели, мешало нашему движению вперед.
И в тот момент трудно было предположить, что цели людей, стремившихся к восстановлению ленинских принципов руководства, и цели самого Брежнева и его ближайшего окружения не совпадали. Но когда Леонид Ильич пришел к власти, стал подбирать всю «команду», только тогда эти расхождения стали проявляться.
Должен сказать, лично у меня поначалу с ним сложились достаточно хорошие отношения. Я часто встречался с ним, высказывал свои предложения, замечания и даже свое несогласие с чем-то. И он выслушивал, иногда советовался. Но в какой-то момент я ему, видимо, надоел, может быть, даже стал мешать…
— Некоторые считают, что Брежнев был подставной фигурой своего окружения, которое, двигая его вперед, превознося его, и само продвигалось…
— Я не думаю, что он был чьей-то подставной фигурой. Другой вопрос — он опирался на людей под стать себе, не особенно глубоких, не особенно утруждавших себя работой. Пользуясь вседозволенностью, некоторые из них опускались все ниже и ниже. Авторитет себе он хотел завоевать скорым и легким способом. Для этого сразу внес предложение повысить зарплату целому ряду категорий работников. Зарплату-то подняли, но ее нужно было еще и чем-то отоварить. А товаров народного потребления и услуг в нужном объеме не дали, излишки денег нужно было чем-то покрывать. Стали увеличивать производство водки, дешевого вина. И это был очень опасный путь. Огромные деньги, которые накопились ныне в сберегательных кассах или имеются на руках у населения, — прямые последствия той необдуманной политики. Пьянство, алкоголизм, так бурно расцветавшие в годы застоя, — тоже ее результат.
— Но, как я вас понял, были и другие идеи, предложения после октябрьского (1964 г.) Пленума ЦК?
— Разумеется. И они были высказаны делегатами XXIII съезда партии. В частности, и мною лично. Тогда в прениях я должен был выступать первым. И Брежнев очень хотел, чтобы мое выступление полностью отвечало положениям его доклада, например чтобы не были подняты вопросы культа личности. Хотя весь мир ждал, что после XX и XXII съездов наш новый форум подтвердит неизменность курса КПСС на преодоление последствий культа. Когда Леониду Ильичу печатали последний вариант доклада, он третий или четвертый экземпляр прямо с машинки по страничкам присылал мне, в горком: «Николай, посмотри, как там, на твой взгляд».