Следующий этап — была ограничена возможность передвижений. Случилось это так. Первое время мы ездили по стране, например, я с 1965 по 1970 год посетил 29 областей Российской Федерации, где до того не был. Тем более что я в исполнительном органе, заместитель Председателя Совмина. И вот как-то поехал в Свердловск, потом в Кемеровскую область. А там на меня очень серьезно насели шахтеры. Я неделю у них пробыл, разобрался с делами. Приезжаю, вызывает Леонид Ильич: «Как это ты в Кемерове был и мне ничего не сказал? (Я-то предполагал, что приеду и расскажу, какое там положение.) Знаешь, так нельзя, надо все-таки спрашивать, когда ты уезжаешь». И когда собралось Политбюро, предложил: «Товарищи, нам надо порядок навести. Надо, чтобы Бюро знало, кто куда едет. Чтоб было решение Бюро. И предупреждать, что он там будет делать». Стали было возражать: «Зачем так регламентировать? Ведь мы же члены руководства страны и партии». Но уже не в первый раз прошло его предложение, хотя некоторые члены Политбюро и возражали.
Дело в том, что Брежнев опирался на Секретариат, а не на Политбюро. Традиционно Секретариат занимался организацией и проверкой выполнения решений, расстановкой руководящих кадров. А теперь все предрешалось группой секретарей. Там были Суслов, Кириленко, Кулаков, Устинов… и другие. Секретариат рассматривал проблемы до Политбюро. И нередко было так: приходим на заседание, а Брежнев говорит: «Мы здесь уже посоветовались и думаем, что надо так-то и так-то». И тут же голоса секретарей: «Да, именно так, Леонид Ильич». Членам Политбюро оставалось лишь соглашаться. Сначала Подгорный во всем поддерживал Брежнева (к середине 70-х годов он по многим вопросам стал с ним спорить). Воронов, Шелепин, Косыгин, Полянский, я — на отшибе.
— Как же все-таки получилось, что Брежнев столько лет оставался у руля?
— Как получилось? Когда освободили Хрущева от должности, не видели замены. Встал вопрос — кто? Вторым секретарем был Брежнев. Доступный, вальяжный, с людьми умел пообщаться, не взрывался никогда. И биография. Всю войну прошел, до войны был секретарем обкома партии. Казалось, подходящий человек. Но главное выявилось потом — что он был очень некомпетентным руководителем. Наверное, чувствуя это, ревновал Косыгина.
— Кирилл Трофимович, где-то в конце 70-х годов из официальных сообщений, которые приходили в редакции из ТАСС, постепенно стала исчезать ваша фамилия. Потом — сообщение об уходе на пенсию. Вам было 64 года. По тем временам для члена Политбюро ранний уход. Чем это объяснить, что тогда происходило?
— Мне стало трудно с ним работать. А окончательное решение созрело после нескольких разговоров с Леонидом Ильичом. Мы все получали для служебного пользования закрытую информацию, и в одном из сообщений я как-то прочитал, что его дочь плохо вела себя во Франции, занималась какими-то спекуляциями. А уже и без того ходило немало разговоров на эту тему. Пришел к Брежневу, пытался по-товарищески убедить, что пора навести ему порядок в семье. Напомнил, что его авторитет — это наш общий авторитет. Он резко отчитал меня — не лезь не в свое дело… И по другим поводам стычек было немало. Наконец однажды мы сказали друг другу, что не хотим вместе работать. Я написал заявление…
— Вы работали рядом с тремя совершенно разными и по складу характера, и по воспитанию, и по устремлениям лидерами партии и государства. Знаете ли вы ответ на вопрос, почему во всех столь различных вариантах, в разной социально-экономической, политической обстановке рано или поздно возникал «культовый синдром»? Где противоядие?
— Спросите что-нибудь полегче… Ну вот, скажем, не культ, а культик— так правильнее — Брежнева. Как он создавался? Постепенно. Один из инструментов, как хорошо известно, — раболепство ближайших. Содрать с человека всякие «предрассудки» вроде сомнений в себе, самокритичности и молиться на каждое слово, какое он скажет. Так было и в данном случае. И печать, ваш брат, очень много вредила в этом плане. Да, мы проговаривали иногда цитаты Брежнева. Почему? Потому что это была ссылка не на мысли Брежнева, а на установку партии, выраженную его устами. Да, мы иногда во время его юбилеев говорили какие-то приятные слова, но это обычно принято у людей. По одному этому нельзя считать, что мы создавали этот культ. Но журналисты…
— А что могут сказать журналисты, если вы, будучи рядом, занимая настолько высокие должности, показывали такой пример?
— Поэтому и хочу сказать: разобраться надо, кто начинал. Может быть, сам носитель культа? Я вот не случайно привел пример, что он просил Подгорного вставать во время его речей. Одни вставали, другие соревновались, кто хлестче напишет. А потом уж и ораторы пристраивались: раз в «Правде» написано пышно, а я скажу скромнее — что обо мне подумают?!
Я согласен, разобраться, где тут корни, надо. Ведь до сих пор сильна вера в доброго барина, который приедет и рассудит, а для властей предержащих такая вера — штука не безобидная. В какой-то степени гарантию против культа дают гласность и демократизация. Но даже это может превратиться в свою противоположность. Я помню, где-то один из современных публицистов заявил: мы-де не позволим, чтобы Горбачева сняли. Еще человек только начал себя проявлять как деятель высокого масштаба, а ему, хоть и из самых похвальных побуждений, объясняются в личной преданности и уже настораживают насчет возможных противников.
— И все-таки полностью «отрегулировать» внешние проявления личных симпатий и предпочтений вряд ли возможно. Гораздо большая ответственность ложится на ближайшее окружение.
— Увы, все это не так просто, как иногда кажется. Скажу, например, о себе. Правда заключается в том, что в мои интересы не входило вступать в какую-то конфронтацию с руководителем, даже если я с ним был не согласен. Почему? Меня сдерживали постоянные неурядицы в нашей партии и мнения иностранцев. Я много ездил, был во многих странах, в партийных организациях, на съездах. И слышал от зарубежных коммунистов немало упреков: слушайте, когда у вас кончится? Сталина вы разоблачили, Хрущева свергли, Брежневым недовольны. Вас не поймешь, никакой стабильности.
Вот и смутило, возможно, ложное чувство. Зачем, дескать, еще я буду компрометировать партию. Выступлю, положим, с критикой, и это все пойдет перемываться… Наверное, так думали и другие. Мы, может быть, неправильно представляли себе борьбу за авторитет партии. В том явлении, о котором мы говорим, это, вероятно, тоже играет свою роль. Наверное, почву для него создают разные факторы. С одной стороны, потребность в «добром барине», с другой — забота о единстве партии, боязнь ослабить ее. Немаловажной считаю и такую причину. У нас в партии, да и в стране в целом сложилась безнравственная, по моему мнению, традиция, когда руководитель, уходящий по тем или иным причинам с руководящего поста, уходит в забвение. И часто не только в моральном плане, но страдает и материально. Отсюда стремление «держаться на плаву» любыми средствами. Хоть это и безнравственно, многие «держались» за счет подхалимства. Но решающая, думаю, причина этой болезни — малокультурность наших вождей. При Ленине никогда не возникал вопрос о культе, он, наоборот, противодействовал ему… Ну а какими свойствами должен обладать руководитель такого крупного ранга, чтобы не переродиться под звуки восхваляющих кантат, это уже предмет изучения для науки. Заниматься этим обязательно надо, мы живем не последний год…
Кстати, кое у кого складывается представление, что в застойный период мы только и делали, что отдыхали. У меня личной жизни не было ни в застойный, ни в волюнтаристский, ни в сталинский периоды. Потому что в этот злополучный застойный этап мог позволить себе отдохнуть и отдыхал Генеральный секретарь ЦК. Председатель же Совмина или его заместители не имели спокойных дней. Ночью звонят, поднимают с постели: там землетрясение, там пожар, там крушение, там неприятности, надо что-то сделать, кого-то вызывать, кому-то передать распоряжение…
— Но могут ли вас удовлетворить конечные результаты?
— Не могут. Мы могли делать значительно больше. Вот в восьмой пятилетке мы работали просто замечательно, все активно трудились, коллективно обсуждали вопросы, и каждый отвечал за свое дело. А потом — так называемая стабильность…