23 августа 1968 года Москва встречала Людвика Свободу. Рассказывает Лариса Богораз: «Везли Свободу. Он ехал, стоя в открытой машине, слепо смотрел перед собой. Лицо его было безжизненной, трагической маской. Рядом с ним, добро улыбаясь, стояли Брежнев с Подгорным, а стоящий сзади Косыгин был, как всегда, мрачен. Машина шла медленно. Люди на тротуаре замахали флажками, закричали, заприветствовали. Свобода глядел вперед, не поворачивая головы ни вправо, ни влево. Видеть это было страшно и невыносимо, словно посреди карнавала шла по улицам похоронная процессия. Мне захотелось выкрикнуть что-то наперекор этой равнодушно-веселой толпе, ведь произошла жуткая трагедия, наши танки вошли в Прагу, и все мы, и я в том числе, в этом виновны… Я сдержалась».
«Утром 25 августа, — вспоминает Юлий Ким, — ко мне пришел Вадик Делоне. Все уже было решено, отговаривать поздно, но Вадик мог и не знать… Знал. Он коротко спросил: «Идут или не идут?» Соврать я не мог и все же вяло напомнил Вадиму, что на нем висит еще прежний, условный срок. Он в корне пресек эти поползновения, протянул руку и сказал, картавя на все буквы в силу своего французского происхождения: «Пгощай, стагик, чегез тги года встгетимся». Меня потрясла будничность этого — нет, не предсказания, не пророчества, не предвидения — достоверного распределения своей жизни… «Все, я пошел в лагерь, старик», — так это прозвучало. Так и исполнилось».
Два года спустя во Франкфурте-на-Майне выйдет книга Натальи Горбаневской «Полдень», где будут собраны документы, рассказы друзей, свидетельства очевидцев, чудом добытая стенограмма суда… Часть этих материалов использована в статье.
Наталья Горбаневская:
«Флажок я сделала еще 21 августа: когда мы ходили гулять, я прицепляла его к коляске, когда были дома, вывешивала в окне. Плакаты я делала рано утром 25-го: писала, зашивала по краям, надевала на палки. Один из них был написан по-чешски: «At žije svobodné a nezávislé Čescoslovensko!», то есть «Да здравствует свободная и независимая Чехословакия!». На втором был мой любимый призыв: «За вашу и нашу свободу»…
Я подошла к Лобному месту со стороны ГУМа, с площади подошли Павел, Лариса, еще несколько человек. Начали бить часы… Демонстрация началась. В несколько секунд были развернуты все четыре плаката (я вынула свои и отдала ребятам, а сама взяла флажок), и совсем в одно и то же мгновение мы сели на тротуар».
Это такая традиция российская — идти на площадь. В счастливые годовщины, в праздники на площадях собираются ликующие толпы. В дни испытаний и бед сюда шли тоже — свергать царей, но шли уже по-другому, стиснув зубы или выкликая проклятия. Красная площадь немало их повидала, бушевавших под кремлевскими стенами. Те, кто пришел сюда 25 августа 1968 года, сразу направились к Лобному месту, потому что никого свергать не намеревались, а только «за правду порадеть и крест принять опальный». Ведь случилась беда, и они явились, чтобы рассказать об этом. Молча, сидя лицом к Историческому музею, с развернутыми плакатами и маленьким флажком чужой страны. Константин Бабицкий, лингвист, и Лариса Богораз, филолог. Владимир Дремлюга, рабочий, и Вадим Делоне, поэт. Павел Литвинов, физик, и Наталья Горбаневская, поэт. Татьяна Баева, студентка, и Виктор Файнберг, искусствовед.
Что видит и слышит человек, сидящий средь бела дня у Лобного места на Красной площади? Он видит ноги гуляющих, вдруг обступившие его со всех сторон, слышит недоуменные голоса. Это длится недолго. Дальше все происходит еще быстрее. Расталкивая кучку любопытных, на демонстрантов разом набрасываются какие-то одинаковые люди, вырывают из рук и рвут плакаты, пытаются отнять флажок. «Вы хотите отнять у меня чехословацкий государственный флаг?» — спрашивает Горбаневская. Рука разжимается, но тут же на помощь ей приходит другая, и флажок гибнет. Толпа увеличивается. Слышны возгласы: «Это что, чехи?», а им в ответ: «Бей антисоветчиков!», матерщина. Начинается избиение. Какая-то женщина бьет Литвинова тяжелой сумкой по голове. Сидящего трудно ударить рукой, ногой — легче. Лариса Богораз вдруг чувствует, что у нее на спине намокла блузка — это выбили зубы сидящему сзади Виктору Файнбергу, и кровь идет у того изо рта. Таня Баева, присев на корточки, вытирает ему платком лицо. Избивают Делоне. Толпа стоит смотрит: демонстранты молча сносят побои, слышны лишь крики избивающих, их сопение, треск рвущейся материи.
Начинают подъезжать машины. В них, выворачивая руки и продолжая наносить удары, вталкивают участников демонстрации. За юную Татьяну Баеву вступается совершенно незнакомый ей юноша из толпы (М. Леман), его тоже втаскивают в машину, потом разберутся, отпустят.
В 50-м отделении милиции, располагавшемся тогда на Пушкинской улице и известном в народе как «полтинник», встретились вновь. Чувство, переполнявшее их, называлось счастьем. Все-таки посмели, сбросили с плеч эту окаянную ношу, вышли на площадь. Пусть знают чехи, что мы им все-таки братья… Пусть знают люди… Пусть знает мир… Дело сделано. А теперь будь что будет…
Суд приговорил Владимира Дремлюгу к трем годам, Вадима Делоне — к двум годам и девяти месяцам лишения свободы; Павла Литвинова — к пяти годам, Ларису Богораз — к четырем и Константина Бабицкого — к трем годам ссылки. Виктору Файнбергу и Наталье Горбаневской было «назначено» принудительное психиатрическое лечение.
Демонстрация на Красной площади была актом отчаяния. Отчаяния такой глубины и силы, что оно перевесило, превозмогло страх перед оскорблениями, побоями, тюрьмой. Они были и остались очень разными людьми, но в те августовские дни одно и то же чувство объединило их. Они вышли на площадь не потому, что рассчитывали что-либо изменить, а именно потому, что никакой надежды на это уже не было.
«Не ругайте нас, как все нас сейчас ругают. Каждый из нас сам по себе так решил, потому что невозможно стало жить и дышать». Эти слова Л. Богораз написала 25 августа 1968 года. «И не пишите о нас как о героях, мы были обычными людьми», — добавляет она 21 год спустя. Но это не мешает мне восхищаться их жертвенностью, мужеством, благородством.
Огонек. 1990. № 1. С. 26–29
Николай Черкашин
Последний парад валерия Саблина
В тот год им вручали эти звезды почти одновременно: без пяти минут маршалу Брежневу и капитану 3-го ранга Саблину. Первому — сверкающую бриллиантами «Маршальскую звезду». Второму — томпаковую офицерскую звезду «За службу Родине в Вооруженных Силах СССР» 3-й степени. Родине Саблин служил на большом противолодочном корабле (ВПК) «Сторожевой».
Этим двум звездам суждено было: одной — бриллиантовой — бесславный закат, другой — медно-цинковой — долгое затмение…
А пока Брежневу прилежно рукоплескали. В гуле хорошо организованных оваций потонул гневный грохот железа. То стучали костылями по батареям водяного отопления безногие фронтовики в госпитале инвалидов войны, что на Преображенской заставе. Сначала стала бить одна палата, к ней присоединилась другая, третья, и вот уже все этажи зашлись от грохота. Били в гулкий металл от обиды и возмущения те, чьи боевые ордена вобрали в себя цвет крови своих кавалеров… Набатный бой этого протеста не донесся до слуха четырежды звездоносного, но зато был услышан в компетентных инстанциях. Госпиталь на Преображенке был расформирован в считанные дни…
Нет, в безгласные годы молчали не все. И Валерий Саблин был явно из породы тех гневных фронтовиков, даром, что в сорок первом ему было всего три года…
…На второй день Ноябрьских праздников из парадного строя военных кораблей в Риге самовольно вышел БПК «Сторожевой» и двинулся в открытое море. Замполит арестовал командира, занял его место на мостике и повел корабль в нейтральные воды. Там он обратился по радио к руководителям страны с революционным воззванием. Поднятые в воздух самолеты остановили «Сторожевой» предупредительными залпами. А когда командиру удалось освободиться, он, поднявшись на мостик, тяжело ранил из пистолета своего заместителя по политической части Саблина и повернул корабль.
Трудно было поверить, что эта история разыгралась в наше время, на нашем флоте.