Пока лежал в тюремном лазарете (пуля пробила ногу), писал родителям бодрые письма.
Он изо всех сил старался поддерживать в стариках веру, что жизнь у него не отнимут.
После нескольких месяцев зловещего молчания пришел тонкий конверт. Из него выпало вот это:
«Свидетельство о смерти.
Гражданин Саблин В. М. умер третьего августа 1976 г. Причина смерти — (прочерк).
Место смерти — (прочерк)».
Расстрелян…
Знаю, что история Саблина вызовет разные толки. Найдутся и такие, что усмотрят в его поступке чуть ли не попытку военного переворота. Да и что это, мол, за дела, если все будут выступать подобным образом?!
Да полноте!
Был в старом русском флоте обычай: команда, горячо не согласная с чем-либо, становилась во фронт и не расходилась до тех пор, пока не придет командир и не выслушает ее обиды. Это называлось «заявить претензии». Нечто подобное и намеревался сделать Саблин: «стать во фронт» на виду города Ленина и «заявить претензию» на чудовищную неправду нашей тогдашней жизни, на искажение ленинских идей, на самоуправство брежневской элиты…
В прощальном письме к сыну Валерий Саблин напишет: «Дорогой сынок! Я временно расстаюсь с вами, чтобы свой долг перед Родиной выполнить. Не скучай и помогай маме. Береги ее и не давай в обиду.
В чем мой долг перед Родиной?
Я боюсь, что сейчас ты не поймешь глубоко, но подрастешь, и все станет ясно. А сейчас я тебе советую прочитать рассказ Горького о Данко. Вот и я так решил «рвануть на себе грудь и достать сердце…».
Что бы о нем ни говорили, кем бы ни выставляли, одного не отринуть: Саблин, безусловно, явление глубоко русское, он из недр национального характера, о котором проникновенно сказал Достоевский:
«…Они (русские мальчики. — Н. Ч.) не станут тратить время на расчеты — поступят, как велит им совесть, часто даже будучи уверенными в самых ужасных для себя последствиях…»
Нетерпеливы русские мальчики, им хочется сразу всего, одним разом либо пристукнуть весь мир зла и несправедливости, либо обнять и жизнью своей защитить его красоту от прихлопывания других. Все или ничего…
«Ну, и чего добился Саблин своим выступлением?» — спрашивают скептики.
Да, внешне ничего особенного не произошло; вышел корабль из парадного строя вечером, а под утро снова занял свое место. Никто из рижан этого даже и не заметил.
Лично мне нужно узнать всю правду о Саблине, чтобы жить стало легче. Я думаю, и многим другим тоже. Как бы ни было это горько и трудно, и все так сложно…
Брежневщина паразитировала на страхе общества перед сталинской костоломной государственной машиной. Саблин попытался развеять этот убийственный страх.
«Сторожевой» не был ни крейсером «Авророй», ни броненосцем «Потемкиным». С него не собирались давать сигнал к вооруженному восстанию, как не собирались выбрасывать офицеров за борт. Он был самим собой — «Сторожевым», прорывателем блокады сановной лжи.
Я не могу не задать вопрос: как поступил бы Саблин сегодня? И отвечаю себе так: вряд ли «Сторожевой» поднял свои якоря сегодня, ибо ныне нет нужды ломиться в открытые двери. Тогда, в 75-м, прорыв в гласность был невозможен иным, неэкстремистским, способом. Сегодня, грустно подумать в каком году — уже девяностом! — он имел бы легальную возможность выступить перед миллионами телезрителей, имел бы возможность найти «свободную территорию для пропаганды» на любом из собраний без захвата корабля. Но чтобы это наконец стало возможным, и вывел Саблин в открытое море «Сторожевой» в немом ноябре 75-го.
Комсомольская правда. 1990. 1 марта
Владимир Войнович
Путем взаимной переписки,
или Интервью с человеком, который был лишен советского гражданства за то, что был не лишен чувства юмора
— После отстранения от власти Хрущева «оттепель» замерзала буквально на глазах. В 1965 году были арестованы и осуждены писатели Синявский и Даниэль. Вместе с другими коллегами я подписал письмо в их защиту. Когда посадили Александра Гинзбурга и Юрия Галанскова, которые написали книгу об этом процессе, я опять подписывал протесты против подобного произвола. Так и пошло…
— С тех пор эпистолярный жанр занял прочное место в вашей литературной деятельности. Какими были ответы на ваши послания?
— В 1968 году состоялся идеологический Пленум ЦК, после которого всех нас, «подписантов», начали усиленно прорабатывать. На секретариате СП мне объявили выговор с предупреждением. В издательствах перестали брать мои рукописи, а те, которые были приняты раньше, исчезали из тематических планов. В библиотеках начали пропадать книги и журналы с прошлыми публикациями. Песни, которые до этого чуть ли не ежедневно исполнялись по радио, стали звучать без упоминания имени автора, а потом и вовсе были запрещены к исполнению. Снимались с репертуара и спектакли. Это нужно было как-то объяснять публике, артистам, режиссерам (к тому времени две мои пьесы с успехом шли почти в 50 театрах страны). Объяснения были самые неожиданные. Например, в Театре Советской Армии труппе сказали, что я арестован за контрабанду: перевозил через границу бриллианты. Хотя всем было хорошо известно, что границу я никогда не пересекал, а бриллианты видел только в кино. А в газете «Вечерний Новосибирск» появилась огромная статья с доходчивым заголовком: «На что тратите талант?» Когда я приходил в московские кабинеты, где мне устраивали очередную выволочку, буквально на всех столах ответственных товарищей лежала эта далекая областная газета с особо ценными цитатами. Примерно такими: «Театр ставит спектакль по идейно вредной, порнографической пьесе». Хозяева кабинетов мне говорили: «Вот что думает народ о ваших произведениях».
Под заметкой, кстати, стояла подпись — Анатолии Иванов. Не знаю, насколько это связано с моей историей, но вскоре ее автор получил должность главного редактора журнала «Молодая гвардия».
— А как отрывки из «Чонкина» оказались на Западе?
— Для меня это до сих пор загадка. Не исключаю «помощь» кого-то из моих московских «доброжелателей». Естественно, что после этого меня начисто «забыли». Вспомнили — и то ненадолго — лишь в 1972 году. Вероятно, сочли, что я уже достаточно наказан. Но скорее всего где-то услышали (а я говорил это неоднократно и повсюду), что поступать с собой так не позволю и буду бороться. Так или иначе, напечатали сборник повестей и книгу о Вере Фигнер.
— Чем запомнилось исключение из Союза писателей?
— Сначала пришлось выдержать долгую серию формальных проработок. Этим занимались не только секретари СП, все вместе и по отдельности, но и работники ЦК, горкома партии (хотя я и беспартийный), Министерства культуры, киностудии «Мосфильм»… В глазах властей я уже был отпетым антисоветчиком, поэтому, когда в 1975 году по Би-би-си была передана радиокомпозиция по «Чонкину», меня вызвали на Лубянку. Один допрос, другой… Угрозы. И до самого 1980 года попытки выгнать из страны всякими способами, часто далекими от цивилизованных.
После высылки в Горький академика Сахарова я снова сел за открытое письмо, теперь уже в «Известия». Оно было исполнено в жанре благодарственных посланий, которые присылают награжденные от имени народа юбиляры. Вот этот текст:
«Позвольте мне через вашу газету выразить мое глубокое отвращение ко всем учреждениям и трудовым коллективам, а также отдельным товарищам, включая передовиков производства, художников слова, мастеров сцены, Героев Социалистического Труда, академиков, лауреатов и депутатов, которые уже приняли или примут участие в травле лучшего человека нашей страны Андрея Дмитриевича Сахарова».
Спустя какое-то время — в день «выборов» в Верховный Совет РСФСР, на которые я, как всегда, не пошел, — раздался звонок в дверь. На пороге стояли два молодых человека. «Мы агитаторы. Почему вы не идете голосовать?» «Не имею желания», — ответил я и собрался закрыть дверь. Тогда один из них говорит: «Вообще-то мы не совсем агитаторы. Я работник райкома КПСС Богданов, у меня к вам поручение». В квартире он торжественно заявил: «Я уполномочен сообщить вам, что терпение Советской власти и народа кончилось. Если вы не примете каких-то кардинальных решений, ваша жизнь станет невыносимой». Жизнь моя и без того уже была невыносимой. Поэтому я ответил, что, если речь идет о моем отъезде, — я готов. Но я не собираюсь обивать пороги разных учреждений, быть просителем. Раз уж вы уполномочены сообщить, то намекните мне, когда и как я могу ехать без лишних хлопот и унижений. На том и расстались. И действительно, уезжал я сравнительно благополучно.