Молчит, оставляя мне ответственность за последующие действия.
— Давай сегодня. Ты уйдешь по своим делам, а я спокойно соберу вещи, — предлагаю я, пытаясь сохранить невозмутимость.
— Хорошо.
Мы расходимся по углам, и в мгновение ока мизансцена приобретает совершенно другие оттенки. Надетая на голое тело футболка внезапно кажется мне слишком фривольной, я себя чувствую голой в публичном месте. Хочется спрятаться, одеться, накраситься, заслониться стеной, улицей, городом… От нее. Ей тоже неуютно, и она сбегает с поля боя на кухню, завтракать.
— Приятного аппетита, любимая, — я решаю нормализовать обстановку, раз уж мы так цивилизованно все решили. Как большие.
— Спасибо, — в ее голосе слышна легкая нота удивления и облегчения.
Мы спокойно завтракаем за одним столом, друг напротив друга, не поднимая глаз, но, тем не менее, обсуждая совершенно посторонние вещи. Мы хотим сделать вид, что нам не больно. Или, что ничего страшного не происходит. Или мы просто не понимаем, как себя вести. Она знает, что я поеду к нашей общей подруге Светке, и, наверное, ей от этого спокойней. Я думаю, что я совершенно не представляю себе, что будет дальше. И с нами и со мной. Она думает о том, что, если бы я ее любила по-настоящему, я бы не уходила так спокойно. Я мысленно отвечаю ей тем же. Минута молчания, сопровождающая медленное таяние кусочков коричневого сахара в чашках кофе — черного в ее, капучино в моей. Мне думается, что от ее привычек, от ее черт, от ее запаха мне не отвыкнуть никогда. И не верится в то, что начинать отвыкать нужно уже с этой самой минуты.
Позавтракав, она одевается — ей же нужно "уехать по делу" — и обнимает меня.
— Я люблю тебя, — слышу я в своем правом ухе.
— Я тебя тоже.
Когда за нею закрывается дверь, я медленно обхожу квартиру, напряженно пытаясь сообразить, куда, откуда и как складывать свое "самое необходимое на первое время".
Не представляю, что такое "пока пожить отдельно" в единицах времени. Поэтому решаю собрать все, что мне пригодилось бы в ближайшую неделю-две, ведь остальное можно забрать в любой момент. Но так не хочется возвращаться из-за какой-нибудь забытой важной мелочи, такой как зарядки от телефона, любимого свитера или сложенных на полке папок с документами и дисками.
Я пою вслух негромко: "Ждать любовь не надо, явится нежданно", нелепо, совершенно неосознанно, подражая голосу Литвиновой из любимого фильма "Небо. Самолет. Девушка", но в какой-то маршевой, отмеряющей ритм моих шагов, обработке. Соло. Акапелла. Белье в пакет. Книги? Ну, как минимум, парочку. В сумку. Косметика, джинсы. Необходимыми оказываются пять пар. Я звоню Светке и кратко излагаю ей суть проблемы.
— Ну вы даете! — слышу из выпадающего из руки — я одновременно пытаюсь, встав на цыпочки, дотянуться до верхней полки, доставая музыкальные диски — телефона. — Сейчас приеду!
Я осматриваю квартиру: что мне еще может понадобиться? Меня начинает злить эта ситуация, сколько раз в моей жизни я собирала и разбирала вещи? Миллион! И сколько еще предстоит? Пока, кроме сканирования пространства и обрывочных эмоций, ничего внутри не происходит. А, может быть, это стресс, поэтому я совершенно не осознаю ни глубины, ни драматичности момента.
Телефонный звонок.
— Ты же вернешься?
— Не знаю. Я не могу сейчас. Разговаривать. Пока.
— Не собирай все вещи!
— Хорошо.
Как будто это что-то меняет? Мы — растерянные дети, мы не знаем, как быть взрослыми.
"Осторожно, двери закрываются, следующая остановка…" Вот черт, я проехала свою станцию!
Почему-то эта мелочь ужасно расстраивает, внезапно темнеет в глазах, наверное, из-за перепадов давления внутри этой подземной ящерицы. Сердце начинает стучать совершенно не там, где положено, а где-то в горле, с пугающими паузами, как будто на вдохе оно взлетает сжатым комком, зависает на несколько секунд в молчании, и — резко падает вниз, как с высокой горки, колотясь часто-часто. Гладкий поручень отражает мой испуганный глаз. Тянет в обморок. Еще чего не хватало! Слабонервных просим удалиться. Я зажмуриваюсь.
— Вам плохо? — прозвучал над моей головой вопрос, заданный совсем молодым парнем. Высокий, наверное, метра под два ростом, худющий, с птичьими, острыми чертами лица.
— Да, что-то стало нехорошо. Давление, наверное.
— Давайте, я вас провожу. У вас совершенно ненормальный взгляд.
— Спасибо, — мне стало неудобно, неужели я привлекаю к себе внимание посторонних людей испуганным выражением лица? — Мне уже лучше. Правда. Тем более, что я проехала свою станцию.
— Не страшно, у меня полно времени, — с этими словами юный принц аккуратно вывел меня из вагона, поддерживая одной рукой за спину, другой отодвигая встречный поток сограждан. Мы перебежали зал, молча проехали один отрезок кольцевой, от спутника пахло хвойным одеколоном, как от деда в моем раннем детстве. Я совершенно не знала, как себя вести. Голова меж тем кружилась, сердце отказывалось от любой последовательности в ритме.
— Мне как-то неудобно, — я, все-таки, нарушила молчание, взглядывая искоса на парня. Он уже поднимался со мной на поверхность земли. Наверх мне было совсем ни к чему, но я, почему-то, решила не пересаживаться на нужную мне линию, а выйти на свежий воздух. Чтобы отвязаться, наверное. Иногда, в моменты растерянности, действия становятся совсем нелогичными. Понятно, что ему было не по пути. А вдруг он сейчас начнет знакомиться?
— Да ничего неудобного нет, вы, правда, очень бледная. Я врач, поэтому можете доверять моим словам. Валидол у вас есть? Нет? Простите, у вас не найдется таблетки валидола? — обратился он к первой же, плывущей навстречу пожилой даме. — Благодарю! И уже мне: — Сейчас приедете домой, выпейте крепкого сладкого чаю, скушайте витаминку какую-нибудь и спать, спать. Хорошо?
— Да, спасибо. Спасибо вам большое, — я автоматически открыла сумку и вынула пачку сигарет.
— Вот уж не за что. А курить вам сейчас не стоит, хотя все равно ведь будете, да? Вот вам на всякий случай мой телефон. Не знаю, вдруг вам захочется поболтать. Меня Дима зовут. Берегите себя, хорошо? Вам просто нужно выспаться и ни о чем не переживать, — вот такое напутствие.
Дима вернулся обратно, под землю, улыбнувшись мне на прощание.
Даже не знаю почему, но у меня внезапно защипало в носу. От этого утешающего монолога двухметрового парня, врача, по его словам, хотя на мой взгляд, для такого гордого статуса он еще слишком молод, лет двадцать на вид, не больше. Совсем нервы сдают. Неудержимо хотелось разреветься прямо в клетчатый лацкан его короткого пальто. Выплакаться в чужого человека. И все — все рассказать. Просто присесть куда-нибудь и рассказать. Или, молча, поплакать, всхлипывая, не сдерживаясь. Но я, вместо этого, закурила, и почувствовала себя мало того что лучше, но и почти счастливой. Или совершенно несчастной. Ведь мне хотелось расплакаться в плечо только ей. И именно это простое счастье — быть успокоенной любимым человеком — мне было сейчас недоступно.
Взрослая же, а чувствую себя в такие моменты пятилетним ребенком, которого поставили в угол — конечно же незаслуженно! — и вот он стоит, рассматривая стену близко-близко, почти уткнувшись носом в темно-красный обойный цветок, самый большой из тянущейся к высоченному потолку линии рисунка. Плакать уже устал, хотя старался как можно дольше и громче всхлипывать и подвывать. Бесполезно, мама моет на кухне посуду, кажется готовит обед… "Пока не извинишься — не подходи!" А за что извиняться, если совершенно не чувствуешь себя виноватым? Разбитая ваза — нечаянно, совершенно ненарочно, — и в шкаф полез не за запретными (а какие они красивые!) фарфоровыми куколками, не хотел их доставать, только посмотреть! Зачем их вообще делают, такие игрушки? И почему они не игрушки, если это — куклы?
"Извини меня пожалуйста, мама, я так больше не буду" — слова эти повторяются мысленно, сами по себе, но сказать их так трудно! Невозможно даже просто открыть рот. Нужно выйти из угла, подойти к маме, — что она делает? Что-то режет ножом, слышен стук по деревянной, с некрасивыми — потому что неразноцветными — ромбиками, разделочной доске. Но ноги не слушаются, и извинение кажется абсолютно неразрешимой задачей. "Буду стоять, пока не умру, — вот единственный выход. Тогда они меня пожалеют, будут плакать, но поздно… И они все прибегут, и мама, и папа, и бабушка. А я буду лежать и не шевелиться, прямо тут вот, на полу". От такой горестной картины к горлу подкатил комок обиды и невыносимой жалости к себе, в носу моментально защипало, и крупные слезы опять потекли быстро-быстро по непросохшим еще руслам вдоль носа, красного, шмыгающего.