Еще я пекла хлеб и готовила самые лучшие pane rimacinato, самые вкусные ciabbata и focaccia[5], которые когда-либо пробовали в наших краях. Иногда я добавляла в тесто дикий тимьян или свежий розмарин.
Нежности и воздушности хлеба можно добиться только тщательным и добросовестным замесом, и очень скоро я накачала такие бицепсы и четырехглавые мышцы, что могла бы помериться с некоторыми работниками фермы, а мои грудные мышцы подчеркивали и без того щедрый размер груди.
Однажды поздним вечером, когда я отбивала тесто, звук ударов переполошил других обитателей faitoria: Луиджи, предававшегося любви в одиночку, и маму с Антонино Калабрезе в их супружеском блаженстве.
Мама вскочила с постели, оставив молодого супруга опадать, потому что думала, будто Луиджи опять притащил к себе в комнату шлюху из locanda[6] в Лингваглоссе. В любой другой раз она бы навесила ему оплеух за его грехи, но тогда успокоилась, обнаружив, что он предается плотским утехам в одиночестве.
Мама промчалась по коридору босиком, в распахнутом халате, желая убедиться, что под крышей ее дома никто не творит греха, угрожающего спасению души ее единственной дочери и семерых сыновей.
Близнецов Гуэрру и Паче она нашла мирно спящими на матрасе в их маленькой коморке. Леонардо, Марио, Джулиано, Джузеппе и Сальваторе тряслись от страха под своими одеялами, потому что решили, что началось извержение вулкана.
— Роза, figlia mía, ложись спать, — устало произнесла мама, когда вошла на кухню и увидела меня за работой: мускулистыми руками я месила очередную порцию теста.
— Потом, мама, потом, — ответила я, хотя, честно говоря, устала так, что едва держалась на ногах, привалившись к столу.
Замешивание теста, конечно, отнимает много сил, но оно приносило мне ни с чем не сравнимое облегчение. Я чувствовала легкость и спокойствие.
Я пекла хлеб такого высокого качества и в таких количествах, что Паоло Альбони, городской panettiere, побаивался, как бы я не оставила его без работы. Когда моя семья, соседи, друзья и дальние родственники по всей провинции Катанья уже не могли его съесть, мне приходилось избавляться от хлеба, оставляя его на общем столе по дороге в Рандаццо, чтобы странники могли подкрепиться, проходя мимо. Вскоре возле двери кухни стала выстраиваться длинная очередь из бедняков и нуждающихся, которые ждали моих даров. Их гнали прочь, а если они упорствовали, мама раздавала им тумаки.
В конце концов, я истратила на муку и прочие ингредиенты все свои сбережения, предназначавшиеся мне в приданое. Тогда я решила взять взаймы, запрягла повозку и отправилась в Рандаццо, чтобы купить все необходимое на черном рынке, заплатив втридорога и став жертвой множества городских мошенников.
С горя я готовила не только макаронные изделия и хлеб. Я варила томатный соус, причем в таком количестве, что вполне могла соперничать с томатной фабрикой «Пронто» во Фьюмефреддо, которой в те годы покровительствовали громилы из мафии.
Однажды утром я обнаружила возле черного входа голову одной из пастушьих овчарок с запиской, в которой мне советовали прекратить производство томатного соуса, если я не хочу нанести ущерб бизнесу автора письма и вызвать его недовольство. Я расценила это как предупреждение от мафии, но оно меня ничуть не обеспокоило. В то время меня вообще не беспокоили ничьи угрозы. Поэтому я бросила собачью голову в огонь и полностью отдалась консервированию.
Я засаливала оливки и огурцы, мариновала грибы, перец, артишоки и спаржу в жбанах с оливковым маслом.
Я варила варенье, консервировала ягоды и фрукты, а потом расставляла банки на полках в погребе, все с этикетками, надписанными моим почерком, с указанием даты моих мучений.
Когда поток свежих фруктов и овощей иссяк, я переключилась на мамину домашнюю скотину.
Для начала зарезала свиней, даже свою любимицу Мьеле, которая глядела на меня маленькими, полными боли глазками, очевидно сомневаясь в том, что я намерена прикончить ее своим мясницким ножом.
Но она ошиблась: во мне теперь не было, ни капли жалости. Взяв в руки нож, я почувствовала, хоть и ненадолго, что моя злость покидает меня, и на несколько мимолетных мгновений обрела покой.
Каждой свинье я перерезала горло и слила кровь в ведра, чтобы приготовить колбасу, которую потом можно украсить фенхелем.
После этого я заготовила впрок грудинку и ветчину, развесив их на крючках в холодной кладовой. Затем принялась за пирожки с мясом, котлеты, рагу, паштеты и сочное жаркое. Помню, что на протяжении нескольких недель мои руки и лицо были перепачканы впитавшейся в них кровью. Я, как заправский macellaio[7], носила заляпанный кровью фартук. Мне нравилось так ходить: в этом было что-то дикое и опасное, кровь на одежде стала символом моей кровоточащей души.
Покончив со свиньями, я посворачивала шеи курам. Нести яйца стало некому, и Луиджи срочно командировали на рынок в Рандаццо за ящиком цыплят и тремя-четырьмя взрослыми курами, чтобы обеспечить яйца для завтрака Антонино Калабрезе.
Приготовленным мною pollo alla Messinese, роскошным блюдом из куриного мяса, тушенного в майонезе, можно было накормить три сотни гостей на свадьбе. Увы, никакой свадьбы не намечалось. После инцидента с курами мама запретила мне забивать животных, и пришлось довольствоваться молочными продуктами.
Я приготовила соленую рикотту, вскипятив овечье молоко с солью и по старой традиции сняв сыворотку пучком ивовых веток, как учила Бабушка Фьоре. Рикотты я тоже сделала немерено, а бочки с ней поставила на чердаке коровника.
Наконец мамино терпение лопнуло. Урожая фермы не хватало на мои кулинарные порывы: макаронные изделия и хлеб приходилось выкидывать, потому что съесть такую прорву не мог никто: работники растолстели от обжорства и обленились; не осталось про запас ни одного фрукта или овоща; бочки из-под масла и уксуса опустели; уцелели только овцы, потому что свиней и кур я порешила. Мама сделала вывод, что у меня мания убийства. После обнаружения в канаве безголового трупа овчарки Боли мне приписали еще более страшное злодеяние. Удручало и то, что с потолка коровника капала рикотта. Наиболее суеверные из работников заподозрили, что там завелся дьявол, и отказывались туда заходить.
Мама собрала всю семью: моих братьев Луиджи, Леонардо, Марио, Джулиано, Джузеппе и Сальваторе, близнецов Гуэрру и Паче и своего молодого супруга Антонино Калабрезе. Луиджи поручили привести меня в гостиную, но я отказалась покидать кухню.
— Мам, она не идет, — услышала я отчет Луиджи перед собравшимися в гостиной. — Говорит, что очень занята, потому что готовит dolci, cassata, cannoli и torta di ricotta[8].
Маму это не остановило, и она во главе процессии направилась на кухню.
— Роза, — начала мама, — так больше продолжаться не может. Ты должна прекратить эту бесконечную готовку.
Я ничего не ответила, но в тот же день сложила в чемодан скромные пожитки и, сняв с крючка клетку с моим попугаем Челесте, отправилась из Кастильоне в Палермо.
Все семейство много-много лет питалось плодами моих сердечных мук. В войну, когда с продуктами было туго, моя семья благодаря моей боли стала единственной в округе, не страдавшей от голода.
То, что мама сочла бедствием, оказалось благом, и она на каждой воскресной мессе возносила хвалу Господу.
Ветчину подавали на свадьбе Луиджи с барменшей из Лингваглоссы, состоявшейся через много лет после смерти Бартоломео и моего отъезда. Когда подросли дети моих братьев, они частенько лакомились абрикосами или артишоками из найденных ими бочек или бутылей, датированных годом трагедии в жизни их тети Розы.