— <i>Tempus est incantum, o virgines!
<right>Вот пора настала девушкам запеть </right>
Modo congaudete vos iuvenes!
<right>Вместе веселитесь, вы, юные </right>
O! O! Totus Floreo!
<right>О! О! Все вокруг цветёт!</right></i>
Не ожидавший услышать голос за своей спиной, Даниэль едва не свалился с приступки, на которую поднялся, чтобы поселить под самом потолком целую россыпь сверкающей пыльцы. Эжени, шагнувшая в зал (Даниэль поневоле задался вопросом, сколько времени она уже стояла молча, наблюдая за его трудами), разразилась залпом звонких смешков:
— Не пугайтесь, месье художник. Это всего лишь я.
Обогнув выставленные у двери ведра краски (их давно надо было убрать, но у Даниэля не доходили до этого руки), она приблизилась к нему, при этом беспечно продолжая свой прерванный напев:
— <i>Veni domicella, cum gaudio
<right>Войди в мою обитель и радость принеси. </right>
Veni, veni, pulchra! Iam pereo
<right>Приди, приди, красотка! Я гибну от любви </right>
O! O! Totus Floreo!..
<right>О! О! Все вокруг цветёт!..</right></i>
— Вы знаете латынь? — спросил Даниэль, спускаясь к ней. Ему впору было чувствовать себя уязвленным: сам он так и не смог освоить это благородное наречие в полной мере, ограничившись лишь тем, что приличествовало знать христианину, и с трудом мог представить себе, чтобы работница заведения, подобного этому, с легкостью распевала вагантские* стихи.
— Не очень, — ответила она; тут он заметил, что в руках у нее — поднос с кувшином, где плескалось, судя по запаху, неплохое вино, и тарелкой с чем-то, что больше напоминало сизые ноздреватые булочки. — Но кое-что понимаю. Я принесла вам поесть. Или вы черпаете пищу из иных миров, которые нам, людям простым, недоступны?
— Не всегда, — усмехнулся он, глядя, как Эжени водружает поднос на стол, бережно сдвигая в сторону кисти, склянки с маслами и открытые банки с краской. — Благодарю вас.
— Можете мне «ты» говорить, — сказала она, и во взгляде ее метнулись насмешливые и игривые искры. — «Выкают» мне только гости, да и только те, что знают меня первые четверть часа.
— Тогда и ко мне обращайся на «ты», — предложил Даниэль, наливая в бокал вина. — В конце концов, мы оба здесь — люди подневольные.
Его слова вызвали у Эжени неподдельное удивление:
— Подневольные? С чего это? Меня никто здесь не держит. Я здесь выросла. Мадам для меня все равно что мать.
— И давно ты здесь?
— Очень, — ответила Эжени, опираясь на стол рядом с Даниэлем так, что теперь они стояли плечом к плечу. — Так давно, что не помню ничего другого. С моими родителями что-то случилось во времена Коммуны. Так Мадам говорит. А спорить с ней и некому.
— Вижу, вы с ней хорошо ладите, — проговорил Даниэль немного задумчиво, не зная, как подступиться к предмету, интересовавшему его больше всего остального. Эжени беспечно махнула рукой:
— На самом деле она добрая, только этого не показывает. Меня она научила всему. И даже большему. Один раз, с год назад, к нам пришла компания из исторического общества. Они обсуждали времена Революции, и надо же мне было перепутать Робеспьера и Мирабо! Ты смеешься, — сказала она с укором, заметив, что Даниэль не может сдержать улыбки, — а знаешь, сколько денег мы тогда потеряли? Мадам после этого принесла мне сочинение господина Тьера и сказала прочитать. Я все прочла, от корки до корки. Теперь не перепутаю, хоть ночью меня разбудить. А те господа часто захаживают. Они нас всех очень любят.
— Оттуда же и латынь? — уточнил Даниэль. — Кто еще сюда приходит, епископ Парижский?
— Много кто, — ответила Эжени загадочно. — Иногда заходят господа из посольств. Я и по-немецки немного выучила. Люди любят, когда говоришь с ними на их языке. Тогда ты им сразу понравишься.
— Ты-то нравиться умеешь, — благодушно произнес Даниэль. После проведенных в напряжении нескольких часов ему было достаточно нескольких глотков вина, чтобы впасть в тягостное расслабление, с которым он был не в силах бороться, как и с тем, что его собеседница явно пыталась вовлечь его в какую-то странную игру.
— Еще бы, — ответила она не без гордости, — не зря же я здесь.
Тут он, вспомнив, что пить вино на пустой желудок никогда не было хорошей идеей, потянулся к тарелке с закуской, но Эжени внезапно отстранила его руку:
— У тебя все пальцы в краске! Давай сделаем так…
Взяв одну из булочек, она поднесла ее к самому его лицу, и он, решив, что попытка протеста выставит его в чрезвычайно нелепом свете, откусил небольшой кусок.
— Ну как? — теперь в глазах Эжени плясали не искры, а самые настоящие бесы с факелами наперевес. — Нравится?
Он едва не подавился, с трудом пережевывая то, что оказалось у него во рту. Пресную, сыроватую массу, из которой было сделано угощение, мог бы назвать вкусной разве что форменный безумец, но Даниэль быстро вспомнил, что не стоит смотреть в зубы дареному коню.
— Что это? — спросил он, поспешно возвращаясь к вину, чтобы скорее убить оставшийся в горле привкус мокрой бумаги. Эжени пожала плечами:
— Что-то вроде хлеба. Только от него не толстеешь**. Мадам знает рецепт. Мы все здесь это едим, так уж повелось.
— Действительно?.. — переспросил Даниэль, стараясь не коситься с отвращением на злосчастную тарелку. — А другой еды совсем нет?
— Есть, но она для гостей. Мы ее тоже едим, если нас угощают. Кстати, совсем забыла! — Эжени коротко хлопнула себя по лбу. — Сегодня вечером будут гости из военного министерства. Не хочешь остаться и посмотреть? Жюли споет нам, такого больше нигде не услышишь.
Даниэль недолго колебался. Единственное опасение, которое его останавливало, он не преминул высказать вслух:
— А мадам не будет против?
— Мы уже у нее спросили, — объяснила Эжени. — В большом зале есть место, откуда все будет видно, а тебя никто видеть не будет. Не будешь шуметь и никому не помешаешь.
— Что ж… — предложение выглядело несомненно привлекательным, но оставалась еще одна деталь, которую Даниэлю хотелось бы прояснить. — Звучит неплохо. А…
Точно угадав его мысли, Эжени привстала на цыпочки, чтобы оказаться ближе к его лицу, и шепнула с заговорщицким видом:
— Лили тоже будет. Она обычно разносит угощения, но потом у нее найдется свободная минута.
— Это прекрасно, — проговорил Даниэль, не скрывая своего воодушевления. За те дни, что прошли с момента его первого появления в заведении, он видел Лили только мельком — иногда слышал ее шаги, которые не спутал бы ни с какими другими, замечал мелькнувший в дверях подол платья или чувствовал направленный на себя любопытствующий взгляд, — но она всякий раз скрывалась, стоило ему вознамериться заговорить с ней. Его начало даже одолевать подозрение, будто Лили нарочно его избегает, и это, признаться, весьма его беспокоило.