— Мне нужно… — прошептал он и, не в силах придумать какого-то оправдания, бросил только, — потом…
Возвращение в зал было подобно броску в адскую бездну, пышущую смертельным жаром, гомонящую, мгновенно сомкнувшую вокруг Даниэля кольцо из одинаково отвратительных людей, желаний, помыслов; с трудом сообразив, где находится выход из зала, молодой человек принялся прорываться к нему, не тратясь на излишнюю вежливость, просто расталкивая локтями тех, кто не успевал убраться с его пути — и остановить его смогло только то, что в какой-то момент в кружащейся толпе он увидел Эжени.
Она была одновременно похожа и не похожа на себя ту, какой Даниэль видел ее в последний раз; черты ее лица остались прежними, но их как будто омрачила, состарила тень звериного ожесточения, едва скрываемого кривой, издевательской усмешкой. Эжени была одета во все черное, с просто убранными волосами, и Даниэль хотел было задаться мыслью, почему никто не замечает ее, но в эту секунду заметил, что в ее руке блестит нож.
— Нет! — хотелось крикнуть ему, ведь он понял тут же, какая цель прячется на острие этого ножа, но у него сперло дыхание, и он, поняв, что способен сейчас только на полузадушенный хрип, метнулся Эжени наперерез. В глазах у него мутилось, по щекам текли слезы, он почти что падал, пока бежал к ней со всех ног — только чтобы она не успела подойти к Лили, безмятежно смеявшейся над очередной шуткой Пассавана, — а она то появлялась, то исчезала между чужих спин, но наконец он смог ее настигнуть и вцепиться в ее плечо, резко разворачивая к себе.
— Эй, месье! Вы что, обалдели?
Это был не голос Эжени. Более того — у схваченной Даниэлем девицы оказалось не ее лицо. Перед ним стояла ни кто иная, как Бабетт, не так давно оправившаяся после болезни и вернувшаяся в Буфф дю Нор к воодушевлению тех, кто уже и не чаял увидеть ее на сцене в этом сезоне.
— О боже, — почти брезгливо высвободившись, Бабетт выразительно закатила глаза, — эти художники…
— Что он сделал? — рядом с ней, точно по мановению, появился ее вечный спутник Андре, и Даниэль, понимая, что где-то рядом сейчас окажется и Месье, предпочел отступить, бормоча слова извинения. Неловкость, впрочем, недолго одолевала его: вспомнив о присутствующей в зале угрозе, он панически обернулся к Лили, но увидел, что она цела, невредима и не показывает ни малейших признаков страха. Эжени он больше не замечал и успел решить, что она привиделась его сознанию, отравленному пережитыми потрясениями, но это успокоение оказалось не более чем безыскусной фальшивкой, ведь в этот миг по залу разнесся чей-то потрясенный крик:
— Мадам! Смотрите! Смотрите!
Вокруг Мадам, стоящей чуть неподалеку, мгновенно образовалось пустое пространство; от нее шарахнулись в разные стороны, обмениваясь испуганными шепотками, и тому была веская причина — ее платье, одно из лучших в ее весьма богатом гардеробе, на спине висело лохмотьями, изрезанное крест-накрест до самого корсета, но и это не выглядело так зловеще, как лицо самой Мадам, корчащейся, силящейся вывернуть шею — и осознающей, что ей придется, дабы увидеть воочию нанесенный ей ущерб, посмотреть на себя в зеркало.
Мадам испустила крик, похожий на предсмертный. Только услышав его, Даниэль, не помня себя более, бросился прочь, а последним, что видел он, выбегая из сверкающих дверей, было все то же лицо Эжени — перекошенное от хохота, похожее на демоническую маску; поймав взгляд Даниэля, Эжени как будто успокоилась на секунду, прижала к губам палец, точно призывая хранить молчание, и тут же засмеялась вновь, и отзвуки ее смеха ударили Даниэля в спину, вгрызлись в него намертво и не ослабляли хватку до тех пор, пока он, сам не поняв, как это произошло, оказался в собственном доме.
***
Ночь вновь была бессонной. Даниэль был в доме один: прислуга удалилась, получив внеочередной выходной, и никто не мешал ему утолять свою жажду напиться, сидя за столом в кабинете, где висели, не оставляя на стенах свободного места, лучшие из его картин. Все они изображали девиц из заведения мадам Э.; обычно Даниэль любовался ими в свободные минуты, отмечая каждую грань совершенства своей работы, а они как будто ободряюще улыбались ему, придавая сил и желания продолжать свой нелегкий творческий путь, но в эту ночь все оказалось иначе — почти осушив бутылку коньяка, Даниэль, сидящий за столом, уронил голову на скрещенные локти и услышал над собою звонкий, легко узнаваемый голос Дезире:
— Смотрите! Смотрите на него!
Подняв взгляд, он увидел, что фигуры на картинах больше не пребывают в недвижении — поворачивают головы, приподнимаются, ступают, подобрав подолы своих нарядов, на пол кабинета, чтобы приблизиться к Даниэлю, сгрудиться подле него, почти окружить.
— Каково это? — спросила Эжени, отбрасывая себе за спину пряди крупно завитых волос; несомненно, в этой компании ей принадлежало старшинство, и поэтому она заговорила первой. — Каково ощущать, что ты разрушен до основания, что от тебя ничего не осталось? Ты думал, это ждет только нас? А ты окажешься счастливым исключением?
— Уходи… — мутно произнес Даниэль, неловко взмахивая в ее сторону рукой с зажатым в ней бокалом. — Уходите…
Ответом ему был многоголосый девичий смех.
— Она всегда поступает так, — заметила Полина, держащаяся, как и всегда, скромнее прочих, подальше от потока лунного света, проливающегося из окна. — Она не прекращает, пока не заберет все.
— Ничего не изменится, — подхватила Дезире. Она, напротив, не стеснялась, и Даниэль видел ее красное платье, красные же от помады губы, искривленные в невеселой улыбке. — Никогда, месье. Ни с кем.
— Перестаньте, — почти взмолился он, теряя всякую волю к сопротивлению. — Зачем вы здесь? Вы же знаете, никому из вас я никогда не желал зла.
Девицы переглянулись, точно не веря, что он произнес это вслух, а затем их смех стал громче, зазвучав как безжалостный приговор.
— О да, — проговорила Дезире с нескрываемой иронией, — вы всегда были так любезны.
— Подали мне покрывало, увидев синяки, — напомнила Полина и расстегнула на себе наряд Клеопатры, дабы Даниэль мог увидеть следы, жутко чернеющие на ее животе и ребрах. — Вы действительно поверили, что это из-за припарок?
Он вспомнил тогдашние слова Мадам, а затем многие другие слова, которые она говорила ему, похожая в своей несгибаемой уверенности на средневекового фанатика — или на мифическое чудовище.
— Ты всегда видел все, — сказала Эжени, кружась вокруг Даниэля в каком-то незамысловатом жизнерадостном танце. — Но предпочитал закрыть глаза.
— А она, — продолжила Полина, — снабдила вас необходимым количеством оправданий.
— Но я… я… — зашептал он, судорожно пытаясь разыскать в своей памяти хоть что-то, в чем можно найти спасение. — Ведь мы все…
— Я понимаю, — Эжени остановилась, оказавшись напротив него за столом, и посмотрела на него с наигранным состраданием, — ты думал, что ты чем-то особенный. Что отличаешься от других и поэтому сумел добиться таких высот. Я знаю по себе: эта иллюзия одна из самых привязчивых… и самых опасных. Она требует постоянных жертв.