— Скольких еще, — поинтересовалась Дезире с почти ребячливым любопытством, — вы готовы будете принести?
— Перестаньте! — мучительно выговорил Даниэль, но его непреклонные палачи, конечно, не послушали.
— Ничего не закончится, — сказала Эжени обыденно, точно могла знать все наперед и, более того, успела уже со всем примириться. — Год будет лететь за годом, один сезон сменять другой, а ты — смотреть, как сменяемся мы. Как мы страдаем, как подвергаемся унижению, надругательствам и в конце концов гибнем, чтобы наше место заняли другие, и история повторилась с ними. Чтобы переступить через нас, многого тебе не потребуется. Всего лишь закрыть глаза и убедить себя в том, что все идет так, как должно. В последнем Мадам поможет тебе, если будет трудно.
Хуже ее слов не могло быть ничего — так думал Даниэль ровно до того момента, как понял, что готовится, вздрогнув, ожить, изображение на последней картине, его любимой, самой первой, в которую он когда-то вложил все свои душевные силы и которая сделала его самым счастливым и самым несчастным человеком на земле.
— Нет, — проговорил он, понимая, что видит перед собой Саломею — а, вернее, Лили, совсем юную, неискушенную, казалось, вот-вот готовую вновь самозабвенно потянуться к нему. — Нет, только не ты.
— Скажите, месье, — произнесла она в повисшей гробовой тишине (даже Эжени, что удивительно, притихла и в немом почтении отступила к Полине в тень), — когда вы пришли к нам, и она пообещала вам все, задумались ли вы о цене? Или, — она наклонилась над столом, оказываясь совсем близко, и Даниэль увидел, что вместо лица у нее один сплошной черный провал, точно какой-то безумный вандал, вооружившись ножом, вырезал из холста кусок, — или подумали, что это не имеет значения, ведь платить придется не вам?
— Замолчи! Замолчи! — вне себя вскричал Даниэль, нашаривая на столе первое, что попалось под руку — увесистый письменный прибор, — и что было сил швыряя его в кошмарного призрака. Конечно, навредить ему, лишенному плоти и крови, было невозможно, и прибор полетел в зеркальный сервант с часами и безделушками, стоящий у самой двери. Пол оказался усеян осколками, а фигуры девиц, спугнутые звоном, бросились врассыпную; не теряя ни секунды, понимая, что получил единственный шанс укрыться от разящих его обвинений, Даниэль выхватил из ящика нож на писем и, впав в крайнее исступление, набросился на картины. С рычанием, сбивавшимся иногда на рыдания, он изрезал холсты в клочья, затем разрывая их руками, если силы и остроты лезвия уже не хватало; так уничтожил он их один за одним, не останавливаясь ни на секунду, но избавиться от назойливых, все более гулких, заглушающих собою все голосов ему это не помогло. Тогда он страшно закричал, обхватив голову руками, и повалился на пол, наконец-то лишившись чувств.
Так пролежал он до следующего вечера — прислуги, как упомянулось уже, не было, чтобы помочь ему, и поэтому Даниэль, придя в себя ближе к вечеру, самостоятельно, хоть и кое-как привел себя в порядок и вышел из дома, чтобы отправиться сначала в оружейную лавку, а затем — в заведение мадам Э.
10. Le denouement
Увидев Даниэля на пороге, Мадам удивленно вздернула брови.
— Ты? С чего тебя принесло?
— Я хочу видеть ее, — сказал он хрипло, стараясь держаться прямо и скрывать бьющую его крупную дрожь. В мастерстве притворства, возможно, ему многого удалось достичь за прошедшее время, но обмануть зоркий взгляд Мадам Даниэлю было не под силу — несомненно, она заметила и болезненную бледность его лица, и блуждающий взгляд, и нервно закушенную губу, но осмыслила увиденное совсем не так, как следовало бы:
— Ты пьян?
— Немного, — сказал он, думая, что это послужит ему лучшим оправданием. На самом деле за весь день у него во рту не побывало ни капли выпивки, как, впрочем, и простой воды или кофе — но он не чувствовал ни голода, ни жажды, одно лишь глухое, упрямое желание увидеть ту, кто была вся его жизнь.
— Она с Пассаваном, — сообщила Мадам, не пропуская его. — Он пришел с парой приятелей, вряд ли они будут рады еще и твоей компании.
— Я сказал — хочу видеть, — произнес Даниэль, не отступая тоже. — Не поговорить. Больше ничего.
Несколько секунд Мадам терзалась сомнением. Несомненно, на нее напало дурное предчувствие, призывающее захлопнуть дверь перед носом незваного гостя и сказать ему, чтобы он явился в другой день, но Мадам была из тех, кто привык доверять не малопонятному интуитивному порыву, а расчету, и тот, на всеобщую беду, подсказал ей, что от Даниэля никакого вреда не будет: в конце концов, случалось ему являться в заведение и в куда более плачевном состоянии, а ссориться с ним сейчас, тем паче — отваживать, было бы недальновидно. Поэтому Мадам совершила, как ей показалось на тот момент, самый разумный ход — кивнула и посторонилась, давая Даниэлю зайти внутрь.
— Хорошо. Но так, чтобы тебя не видели. Пассаван вряд ли предполагал, что на нее сегодня будет претендовать еще кто-то.
Пропуская ее слова мимо ушей, Даниэль привычно занял укромное место в большом зале, которое давно уже считал принадлежащим себе по праву. Пальто он так и не снял, а на улице шел неслабый дождь, и поэтому на полу у его стула через несколько минут скопилась мутноватая лужа. Камилла, новая подавальщица, принесшая ему бокал вина, едва не поскользнулась, по недогляду ступив в эту воду, но Даниэль не обратил на это внимания — его воспаленный взгляд был прикован к одной Лили, цветущей и оживленной, сидящей за столом по левую руку от Пассавана и кокетливо смеющейся над каждой его остротой.
— Скажите, — проговорил граф, внезапно приобретая серьезный вид и доверительно беря Лили за руку, — тяжесть короны господина Баха вас больше не беспокоит?
— Совсем нет! — заливисто засмеялась она, отправляя себе в рот блестящую черную виноградину. — Раньше я чувствовала, что она буквально давит меня к земле, не дает дышать полной грудью. Но те времена прошли, и, как я надеюсь, не вернутся.
— Я надеюсь на это не меньше вашего! — горячо заверил ее Пассаван, и, как заметил Даниэль, сильнее сжал ее ладонь. — Вы прошли огромный путь за эти два года, моя милая. Что же теперь? Какой вид открывается перед вами?
Судя по его улыбке, он явно ждал какого-нибудь легкомысленного, остроумного ответа — явно не того, который должен был созреть в голове Лили. Даниэль помнил еще, что она говорила ему вчера про всепоглощающий мрак; и теперь, видя, как леденеет ее лицо, понял, что для нее эти слова не были зыбкой, сиюминутной фигурой речи.
— Я… мне сложно сказать сейчас, — пробормотала она, безуспешно силясь придать себе приличествующий ситуации беззаботный вид. — Может быть, через несколько недель…
— Понимаю, понимаю, — закивал Пассаван и, не отпуская ее руки, кивнул Аннет, чтобы та наполнила его опустевший бокал, — отдых всем нам необходим. Вы, дорогая, заставили нас всех понервничать в этом сезоне.