— Ты боишься меня?
Катрин не смогла ответить. Горло сдавило, словно в чужих пальцах, и проклятая тошнота, мучившая ее в доме месье де Вильре, вернулась с новой силой, не позволяя вымолвить ни слова. Видит Небо, милосерднее — и малодушнее — всего сейчас было бы потерять сознание.
— Катрин.
Она успела закрыть лицо руками — боясь по меньшей мере пощечины — и оказалась не готова к обыкновенным, почти ласковым объятиям. Настолько не готова, что из глаз вдруг потекли слезы. Хлынули едва ли не ручьем, стоило ему заговорить вновь.
— Прости.
Прости? Он извиняется, хотя это она должна упасть на колени и умолять о прощении? Умолять о возможности хотя бы изредка говорить с ним. Хотя бы… смотреть на него.
— Ты сыграла на том, что я мужчина, не отрицай. Но я… хочу тебе доверять. Или хотя бы понять, что тобой движет.
— Это нужно не мне, — выдавила Катрин, размазывая слезы по щекам и не решаясь поднять головы. Волосы на затылке взъерошило ласковое прикосновение теплой руки.
— Тогда зачем?
— А зачем тебе военная присяга? — голос дрожал и срывался, но она упрямо пыталась продолжать. Выговориться. — Я знаю, в чем моя вина, но выбирая между сотней голландцев, что могут пострадать от моего вмешательства, и сотней французов, что пострадают, если я не вмешаюсь, я встану на сторону французов. Даже если… — Катрин подняла голову и с трудом сглотнула, — в следующий раз мне придется стрелять не в голландцев.
— И ты сможешь? — спросил Джеймс со все тем же спокойствием в голосе. Словно не верил ни единому слову.
Нет. Не смогу.
— Что ты хочешь от меня услышать? — глухо спросила Катрин, не видя смысла отрицать, что проиграла этот бой еще в Порт-Ройале. — Что я совершила худшую ошибку из возможных? Что я не представляю, что мне теперь с этим делать? Что я… я… Я влюбилась в тебя, хотя не имела никакого права на это! Это попросту подло, но я…!
Она осеклась, не найдя слов. И попыталась отстраниться от руки, стеревшей слезы с ее щеки.
— Не надо. Мы оба знаем, что у тебя нет причин…
— А тебе так нужны причины? — спросил Джеймс, стирая слезы и со второй щеки. — У меня нет причин тебе доверять, это так. Но искать причины для того, чтобы любить женщину… — по губам у него скользнула улыбка, и Катрин захотелось поцеловать его, чтобы почувствовать эту улыбку и на своих губах. — Это какое-то нездоровое стремление — искать причины там, где их нет.
— Это разумно, — не согласилась Катрин.
— Неужели? — его улыбка стала явственнее, а одолевавший ее соблазн — сильнее. — И когда же любовь успела стать разумной? Да она самое большое безумство на свете, и что еще хуже, от нее нет никакого лекарства.
— Ты всегда так открыто говоришь о любви с чужой женой?
— Я говорю о любви с женщиной, которой это нужно.
— Вот как? — спросила Катрин, не отрицая. — А что нужно тебе? Женщина, которую любишь ты, или женщина, которая будет любить тебя? И зачем тебе чужая жена, когда ты можешь сделать своей любую незамужнюю? Что тебе нужно, Джеймс? — повторила она вкрадчивым шепотом, подаваясь вперед и почти касаясь губами его рта. — Почему ты не желаешь довольствоваться надежным тылом и исправно вышивающей женой? Ты ведь быстро заскучаешь от такой жизни, не так ли? Жизни, в которой нет азарта и погони за негодяями, в которой всё так спокойно и правильно. Так, как подобает. Будешь сходить на берег раз в год, чтобы наградить жену очередным ребенком, и уходить вновь. Ведь ты же моряк. А моряки хвастаются не штилем в тихой гавани, а покоренными штормами в открытом море. Поэтому тебя так тянет к тому, что не может быть твоим?
На несколько мгновений в каюте повисла тишина, нарушаемая лишь шумным прерывистым дыханием. Глаза в глаза, так близко, словно они оба стремились слиться в одно. И ощущение рождающегося под ногами, утаскивающего на дно водоворота становилось всё сильнее.
— Да, я сыграла на том, что ты мужчина, — согласилась Катрин едва слышным шепотом, стискивая в пальцах жесткую ткань на рукавах его мундира. — Но ты этого хотел. И ты был бы разочарован, если бы я не ушла сегодня с корабля или даже не задумалась о том, чтобы порыться в твоих бумагах. Тебе нравится думать, что ты можешь заставить меня отступиться, разве не…?
Договорить она не успела. Умолкла, когда ко рту порывисто прижались горячие сухие губы, и ответила с неменьшей жадностью. Ее. Не старик, который требовал расплатиться с ним за помощь. Не добродушный сосед, всего лишь спасавший ее честь. Равный. Ее. С которым не стыдно и не из чувства благодарности. С которым не нужно притворяться, изображая страсть, или, напротив, глушить каждый невольно вырвавшийся стон, потому что порядочная женщина должна быть скромна и даже застенчива. Даже если кто-то услышит… Она искусала все губы лишь потому, что не хотела бросить тень на него, как искусала и костяшки пальцев, когда он плавно скользнул вниз, между ее ног, и его губы коснулись ее так осторожно и вместе тем так отчаянно, что ей показалось, будто она сгорает заживо на костре.
— Джеймс… пожалуйста, — задыхалась Катрин и лишь умоляла его не останавливаться, перебирая пальцами его волосы, пока он ласкал ее. Она уже была на грани, когда он поцеловал ее так страстно, что у нее хлынули из глаз слезы, пока всё ее тело содрогалось в жарком опьянении.
— Джеймс…
— Ты меня утопишь, — пробормотал он, касаясь губами ее шеи, рисуя пальцами узоры на ее горящей коже, и Катрин выгнулась под ним, чувствуя почти осторожное движение внутри нее. — Я… дышать не могу, когда думаю о тебе. Постоянно. И даже когда я сплю, то вижу тебя, потому что ты преследуешь меня даже в моих снах. Катрин… пожалуйста…
— Я люблю тебя, — простонала она, когда он содрогался, уткнувшись лбом ей в плечо и хватая ртом воздух в безнадежной попытке восстановить сбившееся дыхание. И чувствовала, как он смотрит на нее, когда наконец откинулась на подушку, зажмурившись и задыхаясь от нахлынувшей дрожи.
Потому что она была его.
И после не хотелось ни говорить, ни даже думать, но Катрин всё же пробормотала усталым хрипловатым голосом, прижимаясь щекой к горячей мокрой груди.
— И всё же… в чем причина?
Зачем бороться за то, у чего не может быть будущего?
— В том, почему ты выстрелила.
========== IX ==========
Отсветы горящего в лампе огарка свечи танцевали на бронзовых ножках кронциркуля в такт корабельной качке, то сливаясь воедино — перетекая друг в друга, словно металл был облит маслом, а не светом, — то вновь распадаясь на отдельные искры. Джеймс смотрел на игру света так долго, что мог бы изобразить на пергаменте каждый ее перелив, если бы захотел. Смотрел и думал, рассеянно водя пальцами по гладкому металлу.
Капитан, я не думаю, что это так уж необходимо…
От разложенных на столе карт сейчас не было никакого проку. «Разящий» едва покачивался на мелких волнах, и его паруса бессильно обмякли при полном штиле. Море за окном было так спокойно — гладко почти как зеркало, — что отчетливо отражало не только поднимающуюся над горизонтом луну, но и россыпь ярких звезд. И невольно навевало чувство тревоги. Затишье перед бурей, не иначе. Перед разрушительным штормом, что ломает корабельные мачты, словно тонкие сухие прутья.
И что же, мы бросим даму на произвол судьбы? Ее муж — друг губернатора Ямайки.
Пустые слова. Анри Деланнуа был последним человеком, который занимал его мысли. Но что бы сказал месье, если бы знал, как часто его жена коротает ночи в чужой каюте?
А вы подлец, лейтенант.
Разве? Не я впутал ее в воровство и морские сражения. Или красть и убивать уже за грех не считается, если это на благо Франции? Оставьте кровь и порох мужчинам, месье, женщину стоит беречь от этой грязи. Даже если сама она так не считает.