Для нее эти вечера, начинающиеся с выпивок, были вечерами праздничными, потому что отец, выпив вина, и побыв бунтарем, от души возвращался к свойственному ему от природы доброму настроению, и становился потомственным крестьянином, древним родичем животных и растений. Для дочки он воспроизводил голоса всех зверей на свете — от мелких птичек до львиного рычания. И по ее просьбе он повторял ей — хоть по десять раз — калабрийские песенки и сказки, поворачивая их комической стороной, если они были страшными, потому что она, как и все дети, с удовольствием смеялась, и ее самозабвенный смех был их семейной музыкой. В какой-то момент и Нора, сложив оружие, присоединялась к этому представлению, исполняя простеньким и несколько фальшивым голосом вещицы своего ограниченного репертуара, каковых, насколько я знаю, было всего две. Одной из них был знаменитый романс «Идеал»:
ну, и так далее.
А другой вещицей была песня на венецианском диалекте, и в ней говорилось:
Потом, часам к десяти, Нора заканчивала прибираться в кухне, а Джузеппе готовил Идуццу ко сну, сопровождая эту церемонию — так, словно матерью был именно он, какими-то колыбельными мотивами почти восточного склада — их ему в свое время пели его мать и бабушка:
Еще одна колыбельная, которая очень нравилась Идуцце, и которая потом послужила для выпестования нового поколения, была на литературном итальянском. Вот только я не знаю, где Джузеппе ее выкопал:
Когда отец был рядом, все страхи Идуццы куда-то уходили, она его воспринимала как своего рода повозку, излучающую тепло, свет и хромоту. Эта повозка была надежнее танка, она весело транспортировала ее на прогулку и отгораживала от всех ужасов мира… Он повсюду сопровождал ее, он никогда не позволял, чтобы ее выпускали на улицу одну — там каждый подъезд, каждое окно, каждый незнакомец угрожал ей обидой. Зимой, наверное, экономии ради, он облачался в какую-то пастушескую хламиду, широкую и доходящую до самых пят, и когда погода портилась, он укрывал Иду от дождя этой хламидой, крепко-крепко прижимая к себе.
Я не очень хорошо знаю Калабрию. И о той Козенце, где росла Идуцца, я имею только расплывчатое представление, основываясь на скудных воспоминаниях тех, кого с нами уже нет. Я полагаю, что уже в ту пору вокруг средневекового города, опоясывавшего холм, стали множиться современные постройки. В одном из таких домов, совершенно заурядном и не бросающемся в глаза, и находилась тесная квартирка учительской четы Рамундо. Знаю, что город вырос в приречье, и что море там за ближайшим горным хребтом. Наступление атомной эры, совпавшей с началом века, в этих краях, конечно же, никак себя не обозначило, и даже промышленное развитие держав дошло туда разве что в виде рассказов всевозможных эмигрантов. Хозяйство этого района основывалось на земледелии, а земледелие приходило в упадок из-за обеднения почв. Доминирующими кастами были аграрии и духовенство; а люди низших сословий, как я полагаю, в этих, как и во всех прочих местах, на хлеб вместо колбасы могли положить разве что руки… И уж во всяком случае мне ясно, что Джузеппе в студенческие годы месяцами не видел горячих обедов, а питался в основном хлебом и сухим инжиром.
Идуцце было около пяти лет, когда ее в течение целого лета одолевали приступы неизвестной болезни; встревоженным родителям это показалось проявлением какого-то психического дефекта. Посреди игры, посреди детского лепетания она вдруг замолкала и бледнела, мир вокруг нее терял контуры и начинал вертеться от головокружения. На вопросы родителей она не без труда отвечала чем-то вроде стона, словно раненый зверек. При этом было ясно, что она едва слышит их голоса; через некоторое время она подносила руки к голове и к горлу, словно защищаясь от чего-то. В это время рот ее трепетал, из него вырывался невнятный ропот, она словно бы вела испуганный диалог с каким-то призраком. Потом дыхание становилось поверхностным и лихорадочным, и тут она падала на землю, корчась и сотрясаясь в хаотических судорогах. Глаза ее были открыты, но пусты, из них глядела слепота, полная и бескрайняя. Казалось, некий безжалостный электрический потоп, исходивший из неизвестного подземного источника, захватывал все ее маленькое тело, которое, однако, оставалось неуязвимым: на нем не оставалось ни синяков, ни царапин. Судороги продолжались не больше пары минут, потом движения рук и ног замедлялись, тело успокаивалось, отдаваясь сладкому и привольному отдыху. Глаза ее блуждали в мечтательном пробуждении, губы мягко расправлялись, но оставались сомкнутыми, уголки рта изгибались вверх. Казалось, ребенок улыбается, — ведь ему удалось вернуться домой, под сень своих всегдашних ангелов-хранителей, те склонялись над девочкой и справа, и слева, один в виде большой, круглой и лохматой головы собаки-овчарки, а другой в виде головки, покрытой черными и крутыми, как козья шкура, кудрями.