Со своей стороны, и Нора, до крайности истрепав нервы, сделалась раздражительной, обидчивой и даже тираничной. Когда на нее накатывало, она доходила до того, что кричала ему: его, мол, выгнали с работы за профессиональную непригодность! Но он, в ответ на подобные оскорбления, принимался лишь над нею подтрунивать (и она в конце концов начинала ему улыбаться), не придавая ее словам особого значения.
Нередко, видя, как она взвинчена и опечалена, он предлагал ей поехать вместе навестить его родственников в далеком Аспромонте. Он подавал этот проект как путешествие фантастическое, тоном супруга-богача, который приглашает жену объехать с ним вокруг света. Но в действительности он чувствовал себя слишком безвольным, у него, чтобы собраться и поехать, не хватало физических сил. В последнее время он побагровел лицом и потолстел до тучности совершенно нездоровой.
Он больше не посещал никаких таверн, и даже дома старался не пить слишком много, уважая Нору; но он завел потайные местечки, помогавшие ему утолять жажду выпивки, которая теперь была у него болезненной. Каждый день кто-нибудь из обитателей Козенцы встречал его на улице; хромая, он ковылял куда-то, завернувшись в свой изношенный плащ — вечно один, глядя перед собою пьяным взором и иногда хватаясь за стену. Цирроз печени убил его в 1936 году.
Прошло совсем немного лет, и в Риме Альфио, еще совсем молодой, последовал за своим другом в объятия смерти. Он поехал в Эфиопию — недавно завоеванную Италией — с какими-то весьма грандиозными деловыми планами — распространить сбыт своих товаров на всю империю. Но через три недели вновь появился в Риме; он похудел до неузнаваемости, его мучила постоянная изматывающая тошнота, из-за которой он не мог притронуться к еде, и высокая температура. Сначала подумали, что это какая-то африканская хвороба, но обследование показало, что это рак, который, по-видимому, давно уже в нем развивался, так что он об этом и не подозревал, а потом разом на него набросился поспешно и алчно, как это бывает, если человек крепок и молод.
Ему так и не сказали, что он приговорен; его уверили, что он оперирован по поводу язвы желудка, и ему остается ждать выздоровления. На самом деле ему вскрыли живот, чтобы попытаться сделать операцию, но тут же зашили, потому что сделать уже ничего было нельзя. К последним своим дням он превратился в скелет, и когда на минутку поднимался с больничной койки, то выглядел таким длинным и худым, что казался совсем молодым, почти юношей.
Однажды Ида застала его рыдающим, он кричал: «Нет! Не-е-т! Я не хочу умирать!» В этом крике слышалась чудовищная сила, совершенно невероятная при его ослабленности. Там, вроде бы, работала одна монахиня, она, чтобы подготовить его к христианской смерти, дала ему понять, как обстоят дела. Но было совсем не трудно снова его обмануть ободряющей ложью — так велико было в нем желание жить.
В другой раз (а это было ближе к концу, и он уже дышал через кислородную подушку) он лежал, приведенный в бессознательное состояние вводимыми ему наркотиками, и Ида услышала, как он повторяет, словно разговаривает сам с собой: «Мамочка, милая моя, она же такая узкая, эта смерть. Как же я в нее пролезу, я ведь такой большой…»
Напоследок было утро, когда он немножко пришел в себя, и тихим, очень мелодичным голосом, в котором слышалась грусть и капризная воля, он сказал, что хочет быть похороненным в Мессине. Таким вот образом те скудные суммы, что он оставил в наследство, были все потрачены на то, чтобы исполнить это его последнее желание.
Агония продолжалась чуть меньше двух месяцев, инъекциями морфина удалось ее смягчить.
Из своей африканской экспедиции он привез для Нино несколько серебряных талеров и черную эфиопскую маску, на которую Ида избегала смотреть, и которую Нино надевал на лицо, чтобы произвести впечатление на враждебные ватаги мальчишек, властвовавших в районе; при этом он, наступая на них, горланил:
Впрочем, позже он обменял маску на водяной пистолет.
Ида никогда не осмеливалась произносить слово «рак», оно у нее связывалось с чем-то фантастическим, сакральным и неназываемым, вроде тех демонов, в которых верят дикари. Вместо этого слова она употребляла выражение «болезнь века», которое слышала от других. Если кто-то спрашивал, отчего умер муж, она отвечала: «От болезни века», голосом тихим и дрожащим, чувствуя, что этот миниатюрный акт изгнания нечистых сил недостаточен для того, чтобы изжить испуг, запечатлевшийся в ее памяти.