Ежедневно, возвращаясь домой, Ида еще с перекрестка бросала взгляд на свой подъезд, опасаясь увидеть ожидающего ее немца, точно речь шла о любовном свидании. Потом, бегом одолев вестибюль подъезда, начинала подозревать, что он, уже зная распорядок ее дня, конечно же, забежал вперед и ждет ее на площадке, прямо у двери квартиры, желая сделать ей сюрприз. Она прислушивалась — не донесется ли звук дыхания; ей мерещился его характерный запах, без сил она тащилась по лестнице, все больше бледнея по мере того, как приближалась к своему седьмому этажу. Отперев дверь, она бросала внутрь косой взгляд и была убеждена, что видит его пилотку на полке вешалки, в том самом месте, где он оставил ее в тот день, войдя в квартиру.
Оказываясь дома в послеобеденное время, она каждую минуту ожидала нового его вторжения. Эта тревога охватывала ее, в основном, когда она была одна, словно присутствие Нино ограждало ее от опасности. То и дело она выходила в прихожую и прислушивалась, с трепетом ожидая услышать тот звук решительных шагов, что навсегда остался у нее в ушах — его можно было отличить от любых других шагов, раздающихся на земном шаре. Она изо всех сил избегала находиться в гостиной, бывшей одновременно и «студией» Нино, а перестилая диванчик, чувствовала тяжесть в руках и ногах и чуть не теряла сознание.
В этот период она по ночам не видела снов; по крайней мере, проснувшись, она не могла вспомнить, снилось ей что-то или нет. Но частенько ей случалось, как и в первую ночь, метаться во сне, чувствуя, что этот человек совсем радом, что он давит на нес тяжелым телом — жарким, почти обжигающим. Он целует ее, орошая ее лицо своей слюной, и при этом скандирует ей в уши не ласковые словечки, нет, а непонятные, грозно звучащие немецкие упреки.
У нее никогда не было доверительных отношений с собственным телом, и дело доходило до того, что она даже не смотрела на него, когда приходилось мыться. Ее тело выросло вместе с ней, но оно было ей посторонним. Даже в пору первой молодости оно не было красивым — толстые лодыжки, хрупкие плечи и преждевременно увядшая грудь. Единственной беременности хватило для того, чтобы деформировать его навсегда, и потом, став вдовою, она никогда не предполагала, что кто-то может использовать его как тело женщины, то есть заняться с помощью его любовью. При чрезмерной массивности бедер и тщедушности всего, что было выше пояса, оно стало для нее лишь обузой, которую приходилось постоянно таскать с собой.
Сейчас, после того как позади остался тот злополучный день, она, находясь в обществе своего тела, чувствовала себя лишь более одинокой. И в то время как она одевалась, еще в потемках, на глазах у нее непроизвольно наворачивались слезы оттого, что приходилось совершать определенные интимные операции, такие, как надевание бюстгальтера или закрепление пряжек на чулках.
Тот ножичек, что он оставил ей, Ида в первый же день торопливо спрятала в прихожей в сундук, полный тряпичных лоскутков и разной дребедени. И у нее так и не находилось смелости, чтобы снова на него посмотреть, или хотя бы отодвинуть в сторону эти лоскутки, или даже приоткрыть сундук. Но, проходя мимо, она каждый раз чувствовала некий толчок в жилах и начинала дрожать, точно робкий свидетель, знающий тайник, где хранится полученная преступным путем добыча.
Однако же мало-помалу она с течением времени убедилась, что ее боязнь повстречать еще раз того солдата является полной глупостью. В эту минуту он, должно быть, находился на каком-нибудь дальнем-предальнем фронте, насилует там других женщин и расстреливает евреев. Но ей он больше не угрожает, с этим покончено. Между этим незнакомцем и Идой Рамундо нет больше ничего общего — ни сейчас, ни в будущем.
Об их мимолетном приключении не знал никто, кроме ее самой, даже Нино ничего не подозревал. А поэтому ей имело теперь полный смысл стереть случившееся из своей памяти и продолжать обычную жизнь.
Каждый свой день она начинала с того, что вставала в шесть и в кухне готовила при электрическом свете завтрак и первый обед для Нино. Потом она одевалась, будила Нино и бегом, опаздывая, спешила в школу, которая была от дома в двух трамвайных остановках. После уроков она бегала по магазинам поблизости от школы, чтобы успеть закупить продукты до обеденного перерыва (потом вступал в силу режим затемнения, а она боялась ходить по улицам в темноте). На обратном пути она трижды в неделю с полными сумками спускалась в район Кастро Преторио, где у нее был частный урок. В конце концов она попадала домой. Доев то, что оставалось после Нино, она прибирала комнаты, проверяла школьные тетрадки и готовила ужин, после чего начинался вечерний период ожидания — она ждала своего Ниннарьедду.