А вот чьи черты лица ему достались — этого понять было еще нельзя. Можно было только убедиться уже сейчас в их тонкой и изящной фактуре. Вот разве только рот — он, пожалуй, напоминал несколько тот, другой рот — губы были мягкими и слегка выпячивались.
Пока что Ида была не в состоянии двигаться, и поэтому осталась в доме Иезекиили. Та отдала ей кровать, а себе приспособила тюфячок в кухне, бросив его прямо на пол. Квартира, в которой повитуха жила в одиночестве, состояла из кухни и спальни. В спальне стояла большущая неаполитанская кровать, железная и крашеная; единственное окно выходило на улицу, и в него наискось виднелась базилика святого Иоанна со своими пятнадцатью огромными статуями Иисуса Христа, святого Иоанна и всех Отцов церкви.
Повитуха была довольна и даже горда этим своим уединенным жилищем. Глядя, как она по нему двигается — в длинном, до полу полотняном халате, похожем больше на тунику, — нельзя было понять, женщина это или почтенный старец. Голос у нее тоже был не женским, а скорее старческим. Он очень смахивал на те басовые голоса, которым в операх поручают партии преклонного возраста королей или отшельников.
На второй день она напомнила Идуцце, что ребенку нужно дать имя, и Ида ответила, что уже решила назвать его Джузеппе — так звался его дед по матери, то есть ее отец. Иезекииль на этом не успокоилась. Одного-единственного имени недостаточно, говорила она, требовалось еще и второе имя, и даже третье. Вот об этих двух именах Ида как-то забыла подумать. Тогда повитуха, поразмыслив немного, предложила дать мальчику второе имя Феличе — «счастливый» — чтобы жизнь дала ему счастье, а третье имя Анджолино — «ангелочек» — потому что тельце его было совсем миниатюрным, и глаза у него были синие, как небо, и он был таким послушным, и беспокойства от него было совсем немного.
Когда с именами было все выяснено, повитуха вызвалась лично пойти в бюро регистрации и подать нужное заявление, и Идуцца поначалу противилась — по хорошо понятным причинам. Но потом она задумалась: перед ней был выбор — заявить о своем бесчестии напрямую ответственному чиновнику муниципалитета или рассказать обо всем повитухе. Она предпочла иметь дело с повитухой. И не давая ей никаких словесных объяснений, на листке, который она потом отдала в сложенном виде, она написала дрожащей рукой, печатными буквами:
Джузеппе Феличе Анджолино
родился в Риме 28 августа 1941 года
от Иды Рамундо, вдовы Манкузо
и Н. Н.
Ежедневно, когда приходило время трапезы, Иезекииль появлялась дома и готовила еду, но во все остальные часы она неизменно отсутствовала — бегала по своим акушерским делам. И Ида целыми днями лежала в этой огромной кровати, на чистейших простынях, рядом со своим Джузеппе, который был слишком маленьким, чтобы удобно чувствовать себя среди таких громадных людей, населявших этот мир. Большую часть времени оба они спали. Удушливый зной повис над городом; но даже и обильный пот, в котором Ида буквально плавала, давал ей ощущение отрешенности и полного бездействия, он был похож на теплое и соленое море, в котором растворялось ее тело. И она была вполне согласна умереть в этой постели вместе со своим ребенком, их уход с этой земли был бы похож на отплытие лодки.
На четвертый день она решила вернуться домой. Иезекииль вызвалась проводить ее, но Ида и слышать об этом не хотела. При мысли, что эта женщина появится в ее краях, ее охватила паника. Да, любой человек, посвященный в ее секреты, становился фигурой, источавшей опасность; она старалась избежать опасности, действуя, как звери, живущие в пустыне, которые прикапывают собственные следы, чтобы их не учуял враг.
Она приготовилась уйти одна; из осторожности она решила дождаться темноты. Когда пришел черед расплачиваться, Иезекииль взяла с нее стоимость питания, но за все остальное (она же видела ее тело, изможденное и вспухшее, видела и одежду Иды, и все это, несмотря на наличие пресловутого чулка, говорило о бедности) она не пожелала взять денег. Она подыскала обширный застиранный лоскут, совершенно чистый, в который и завернула безмятежно спавшего Джузеппе так, что наружу торчал один лишь нос. С этим свертком в одной руке и сумкой в другой Ида села на трамвай, идущий в Сан Лоренцо. Как и всегда по вечерам из-за затемнения фонари на улицах не горели, а притемненные лампочки в трамвайном вагоне едва давали тусклый голубоватый свет.