Отсрочка привела к определенным неудобствам, ведь мама лежала на кухонном столе. Во время еды мне, братьям и работникам приходилось рассаживаться на одном конце стола, другой занимала мама.
Я хорошо потрудилась над маминым телом. Надела на него лучшую одежду, вплела в волосы искусственные цветы. Разложила по бокам пахучие листья и ягоды. Цветов в это время года было мало, а я отлично знала, что мама не одобрила бы ненужные траты. Свечи горели днем и ночью. К счастью, было холодно, и того одеколона, которым я опрыскала тело, оказалось вполне довольно, чтобы оно не воняло.
Рождество выдалось печальное, хоть мы и делали вид, будто нам весело. Свинина получилась сочной, с хрустящей корочкой и даже лучше, чем я надеялась. Я подала ее с соусом из наших яблок, жареной картошкой с розмарином и горным шпинатом. Хрюшка была нежная, все ее нахваливали.
И правильно зарезана, с этим все согласились. Семья единодушно решила, что я — лучший в мире специалист по разделыванию мяса.
Наконец, в канун Рождества, из Америки прибыл Луиджи с женой, барменшей из Лингваглоссы. Они были похожи на кинозвезд. На ней даже была шуба, которую она сунула мне под нос, едва переступив порог. Барменша теперь слишком важная дама для нашего старого дома. Она морщила нос при виде грязи, паутины и того, как я веду хозяйство. У нее в Чикаго была горничная.
Увидев труп, она вскрикнула и заявила, что он выглядит нелепо и как хорошо, что она не взяла с собой детей: им бы потом всю жизнь снились кошмары. Она привезла с собой столько багажа, что Розарио, таская его в дом, чуть не заработал грыжу. Уж кто-кто, а он привык к тяжелой фермерской работе. По-моему, барменша считала эту поездку чем-то вроде показа мод. Пока они с Луиджи жили на ферме, она переодевалась по меньшей мере четыре раза в день.
Луиджи относился к жене снисходительно. Его занимали более серьезные дела. На чикагских пиццах он отрастил брюшко и ни на секунду не выпускал изо рта сигару. В промежутке между его приездом и отъездом к дому все время подкатывали сверкающие автомобили. Из них выходили незнакомые мужчины в костюмах, и Луиджи часами разговаривал с ними наедине, так что нам просто некогда было поболтать с братом.
Похороны больше нельзя было откладывать, и они состоялись в первое утро нового года. Было на редкость холодно, когда процессия поднималась по склону холма к церкви Святой Марии, откуда проследовала на кладбище. В третий раз я совершала этот путь — сначала провожая моего возлюбленного, потом пустой гроб человека, который теперь оказался мне не отцом, и, наконец, маму. Скоро настанет и мой черед.
Мы прошли мимо могилы Бартоломео. Он улыбнулся мне с фотографии на памятнике, совсем еще мальчишка. Как забавно: он останется юным, а я состарюсь. Какой странной парой мы бы теперь стали, подумала я.
Процессия остановилась возле участка семьи Фьоре. Земля возле пустой папиной могилы уже была разрыта — поджидала маму.
Падре Франческо приступил к своим обязанностям. Он хорошо заработал, отпевая тех, кого я любила.
— In nomine padre, filii et spiritu sanctus…[29]
Луиджи нанял профессиональных певцов, приехавших из Агридженто, и под пение «Ave Маriа» гроб опустили в могилу.
На обратном пути процессия распалась на группы по двое-трое. Говорили о том, о чем обычно говорят после похорон. Я оказалась рядом с Луиджи. К счастью, нас никто не слышал. Зычный голос барменши из Лингваглоссы раздавался где-то вдалеке.
Мне было о чем спросить Луиджи. Из всех братьев он скорее всего мог знать правду.
— Луиджи, мама успела немного поговорить со мной перед смертью.
— В самом деле? — переспросил он с американским акцентом.
— Да.
— Ну, и что же она сказала?
— Было трудно разобрать, она очень неровно дышала, была при смерти. Но я уверена, что она сказала, будто бы папа — не мой настоящий отец.
— А, значит, она все-таки тебе призналась.
— Это что, правда?
— Да, правда.
У меня было такое ощущение, словно меня ударили кулаком в живот, точно под грудной клеткой. Я чуть не задохнулась. Значит, это правда. Я наивно надеялась, что Луиджи скажет, мол, перед смертью у мамы помутился рассудок и она просто все это выдумала.
— Я понимаю, Роза, для тебя это удар, но это правда. Ты действительно появилась на свет не от семени Филиппо Фьоре.
— А ты знаешь, кто мой настоящий отец?
— Конечно, я кое-что слышал. Папа всегда считал тебя своей дочерью. Он свято в это верил. Скорее всего, он вообще ни о чем не знал, даже не догадывался. Ты, без сомнения, была его любимицей. Скажи, ты уверена, что через столько лет действительно хочешь узнать правду?