— Лабинцы!.. Смотрите! Это есть уже граница нашего Кубанского Войска!.. Запомните это!
Это могли слышать, может быть, только головные сотни полка. Как они реагировали на мой «крик души», я не знаю. Но у меня это сорвалось от инстинктивного предчувствия какого-то несчастья, которое может случиться с нами, переходя эту магическую казачью границу нашего Войска.
Корпус вошел в станицу Успенскую в первой половине дня. 1-й Ла-бинский полк разместился в северо-западной окраине ее. Штабу полка отведена была квартира у очень богатого казака, во дворе которого стояли две паровые молотилки. Двор был широкий, с амбарами и сараями, но «дома», казачьего дома «под железом», не было. Вместо него стояла длинная, низкая хата с одним черным ходом во двор. Это меня удивило.
Оставив полковника Булавинова с ординарцами здесь, как всегда, стал разводить сотни по квартирам.
Разместив сотни с тяжелым чувством, что мы уже докатились до своих станиц, я въехал в этот двор и вошел в хату.
У окна, за прялкой, сидела стройная, высокая казачка с мрачным лицом лет под тридцать. Булавинов сидел вдали у стола, не раздеваясь и, вижу, чем-то недоволен.
По нашему «староверско-кавказскому» обычаю, войдя в хату, я снял папаху, перекрестился на образа и произнес:
— Здравствуй, хозяюшка.
— Здрастуйтя, — нехотя ответила она и, не меняя своего положения, продолжала прясть шерсть.
Окинув глазами хату, я ничего не нашел в ней того, что говорило и мило было бы казачьему глазу: портреты служилых казаков или лубочные картины на стенах. И даже в святом углу была небольшая икона. В хате было не уютно и пустынно.
Булавинов привстал и говорит мне, что «кушать у хозяйки нечего и приняла нас недружелюбно. Не дали и фуража для лошадей». Это меня задело. Я молча посмотрел на хозяйку, спрашиваю:
— Где хозяин?
— А хтой-ево зная у дворе иде-та... — отвечает нехотя и «по-кацапски».
Послал ординарца за хозяином. В окно вижу — идет молодой казак лет тридцати, в овчинной шубе и в «котах». Ремнями охвачены его онучи по икрам. Он прихрамывал.
Войдя в хату, снял шапку и молча сел на лавку около жены, у двери. Сел и молчит, словно в хате нет никого и его никто не звал. Я стою у стола и выжидаю. Но он молчит. Тогда начинаю я, но уже «с наплывом в душе»...
— Ты будешь хозяин?
— Я-а, — отвечает, не сдвинувшись с места.
— Такой молодой и рке хозяин?.. И даже две молотилки имеешь? — спрашиваю.
— А што-ш!.. Отец вмер, старший брат тоже... вот я и остался на готовое, — поясняет он с недружелюбием.
— Служил в Первом полку? — выматываю его.
— Не-е, нисиасобнай я да ета, и ни так важна, лишь бы была хозяйства, — распространяется он.
Я его «уже понял»... И тоном не повышенным, а тем, когда молчать нельзя, твердо говорю ему:
— Ну так вот что, хозяин. Между прочим, я казак станицы Кавказской, с вашими успенцами провел всю Турецкую войну в нашем 1-м Кавказском полку. Меня они хорошо знают. И тебя я хорошо «познал»... дымарь!.. («Дымарь» — по-станичному, не служилый казак, остался дома, в своей хате, «дымит», то есть наживает хозяйство, когда его сверстники отбывают положенную действительную службу на далеких окраинах России. Кличка Дымарь — унизительная.)
И продолжаю:
— Мой помощник сказал мне, что у тебя нет ни сена, ни зерна для наших лошадей... и нечего поесть, даже нам, кубанским офицерам... Так вот что я тебе говорю: пойди и сейчас же отпусти казакам сена и зерна для лошадей. И за все мы, конечно, уплатим. А своей жене-негоднице прикажи сейчас же приготовить нам что-нибудь поесть. И немедленно же! — закончил я.
Во время моего «монолога» он сидел молча, как бы пропуская всю мою горечь мимо ушей. Чтобы он не ослушался и чтобы ему показать, насколько я говорю серьезно и насколько я смогу показать свою власть над ним, глядя сурово в его глаза, твердо произнес:
— Да встать, когда с тобой говорит командир полка Кубанского Войска! Понял?.. И иди исполняй сейчас же! — закончил ему.
Он мне на это ничего не ответил. «Приготовь там», —• буркнул он жене и вышел во двор отпустить фураж казакам.
Я молча сел на лавку и вспомнил о пройденной «казачьей меже». И мне стало егце больнее на душе.
Свинство есть и среди казаков. И этому куцегузому неслуживому казаку, у которого на стенах в хате нет и одной картины из военного быта, как принято у казаков, — что ему «белые или красные»? «Маво не трожь» — вот и все. Он даже своим родным казакам за плату не хочет отпускать фуража, которого у него так много, и не хочет накормить своих же кубанских офицеров... Ну куда же двигать его душу «для казачьей чести»?! Или на другие жертвы.