Хоранов, коему генерал Науменко позже сдал корпус, проявил себя «нехорошо» при капитуляции Кубанской армии на Черноморском побережье в апреле 1920 года — что мной будет описано своевременно.
Непонятно было еще и то, что с нашей стороны совершенно не участвовала артиллерия. Часть орудий была потеряна корпусом еще в Ставропольской губернии, у села Красная Поляна. А с высокого берега Дмитриевской станицы и пехота красных, и конница их были видны как на ладони. Расстояние до них было не свыше 3 верст.
В историческом исследовании «Трагедия Казачества» помещены следующие сведения: «21 февраля, на реке Калалы у станицы Дмитриевской, 2-й Кубанский корпус и Кубанские пластуны, после тяжелого боя — разгромили три полка пехоты и свыше полка конницы, захватили 380 пленных»115.
Странно, откуда они взяты? Не знаю, была ли это дивизия или бригада красной пехоты, но она была полностью пленена и без потерь с ее стороны, так как пленных казаки уже не рубили. А красная конница отошла в Ильинскую совершенно безнаказанно.
В этом бою наши доблестные пластуны, коих было немного, вели лишь перестрелку со своих позиций. Весь бой (атака) продолжался столько минут, сколько потребовалось коннице пройти, в среднем, крупной рысью 500 шагов. И вся тяжесть боя, как и слава, принадлежит только 1-му Лабинскому полку, во главе которого стоял полковник А.П. Булавинов, старый Лабинец.
Жена конвойца. Сестренка Надюша
День 22 февраля был днем полного отдыха для полков дивизии. Я живу в штабе дивизии вместе с генералом Арпсгофеном. Штаб помещался в доме богатого казака. В зале стоит большой сундук, охваченный со всех сторон мелкими треугольниками цинка разных цветов. По нему я узнал, что хозяин дома — бывший урядник-конвоец и семейство его сундуком гордится.
Мне эти сундуки всегда нравились. Их заказывали все казаки-кон-войцы в Петербурге, перед возвращением домой, как незабываемую память о службе в Собственном Его Императорского Величества Конвое116. Имел его и наш родной дядя по матери, урядник-конвоец Алексей Петрович Савелов, казак станицы Казанской. В нем хранились его гвардейские мундиры. Все это было мне хорошо знакомо с детских лет.
Здесь я невольно подхожу к такому сундуку и любовно оглаживаю его в знак своего восхищения щегольской работой мастеров Питера и уважения к хозяину его, уряднику-конвойцу. На медной пластинке сверху «внутреннего звонка со звоном» читаю: «В подарок моей супруге Марии, урожденной Вивчаренко».
«Странно, — думаю, — Дмитриевская станица типично «линейская» и далекая от всего украинского, откуда этот казак «выдрал» себе жену-хохлушечку?»
Посмотрел еще раз на сундук, полюбовался им и отошел. А за обедом вместе с генералом всматриваюсь в молодую хозяюшку, которая должна быть в девицах Вивчаренко. Приятная и стройная, красивая казачка 28—30 лет с ласковостью подает нам кушанье и нет-нет да и бросит на меня какой-то «родственный» взгляд.
Обед окончился. Она убрала все со стола. И когда ушли все офицеры, я спрашиваю ее:
— Твой муж гвардеец, хозяюшка? (В станицах называли их «гвардейцами», но не «конвойцами».)
— Да, а што? — лукаво отвечает она. — По чему это Вы узнали? — улыбаясь, продолжает молодица.
— А по сундуку, — говорю ей и также улыбаюсь.
— А Вы там больше ничего не заметили? — вновь лукаво спрашивает.
— Заметил. Вивчаренко — твоя девичья фамилия. Правда?
Она еще больше улыбается и весело продолжает:
— А Вам эта фамилия ничего не говорит?
— Очень знакомая, но, право, ничего не могу припомнить о ней.
— Да Вы же будете Федя Елисеев?.. С Кавказской? — уже смеется она.
— Да-да!.. А что?
Тогда она еще больше улыбается и задорно говорит:
— Да неужели Вы меня не помните?.. На свадьбе моей старшей сестры?.. На хуторе Вивчаренко, у нашего отца, лет двенадцать тому назад; когда Иван Тимофеевич Тарасенко брал замуж мою старшую сестру. Вы тогда с братом были шаферами и даже со мною целовались, когда играли «в фанты», при песне «Я сижу, горю, пылаю, на калиновом мосту».
И я вспомнил даже и все подробности.
—■ Так неужели это ты, Маруся... младшая сестра? — взбудоражен-но, весело спрашиваю ее.
— Ну канешна!.. А што — подурнела? — лукавит она.
—- Да не подурнела, а, наоборот, расцвела, дорогая!.. Но как это было давно! — отвечаю ей.
И передо мной восстановились приятные картинки былого юношества, давно забытые, словно ушедшие в потусторонний мир.