Пасифия молчала, ожидая когда комиссар вновь заговорит, и обещала себе выпросить у него записи этого самого джаза, чтобы попытаться проникнуться тем, о чем Корнелиус говорит. И безо всякой связи она вдруг вспомнила о лягушках, которых в спешке забыла покормить, и о том, как Корнелиус, первый раз придя к ней и весьма заинтересовавшись аквариумом, задал привычно несообразный вопрос: если на базе вдруг исчезнут все люди, то смогут эти земноводные эволюционировать до разумных существ?
Раздалось шуршание, предварявшее включение интеркома, и голос дежурного сообщил:
– Командир базы просит комиссара Корнелиуса подняться на мостик. Срочно! Повторяю, командир базы просит комиссара Корнелиуса срочно подняться на мостик!
Пасифия и Корнелиус и дальше стояли друг напротив друга, будто сообщение не имело к комиссару никакого отношения. Потом Пасифия глубоко вздохнула, провела рукой по лбу, вытирая крохотные бисеринки пота.
– Я постараюсь, Корнелиус, научиться чувству юмора, если это, конечно, не врожденное. И не эксперимент, который уже завершился.
– Попробуйте, – мягко произнес Корнелиус. – Как говорил ныне забытый великий философ Гегель, юмор – это высшее достижение разума. А сейчас мне надо идти. Вызывают…
5. Мостик
Мостиком базы назывался самый большой отсек выведенного в точку Лагранжа М-сингулярности корабля – когда-то одного из крупнейших танкеров, перевозивших жидкий водород и гелий с Юпитера на Землю и Луну. Для наибольшего объема внутренние перегородки отсека, куда заливался груз, были демонтированы, а сам мостик оборудован дьявольски сложной системой векторной гравитации, позволявшей использовать все его поверхности для размещения аппаратуры и операторов. Подобная концентрация людей в едином беспереборочном объеме вызывала зубовный скрежет у комиссара по безопасности. Она при каждом визите на базу собственноручно выписывала командиру рекламации, прекрасно понимая – тут мало что можно сделать, так как вблизи М-сингулярности работа приборов отличалась крайне низкой надежностью и требовала максимального контроля человеком. Впрочем, люди тоже оказались подвержены влиянию червоточины, и требовалась их ротация. Но с каждым разом добровольцев становилось все меньше и меньше.
Направляющая нить хоть как-то позволяла ориентироваться в сотворенном лабиринте. Корнелиус, придерживаясь ее и шагая по прихотливо вьющейся зеркальной дорожке среди островков с различными векторами гравитации, не уставал поражаться, насколько внутреннее устройство мостика напоминает ему мальденбротовские фракталы, а точнее – их художественное воплощение в картинах Эшера. Казалось, он идет сквозь наложение спиралей, составленных из чередующихся в регулярном порядке операторских мест, мимо фигур, запакованных в ослепительно белые коконы демпфер-скафов. В них они были похожи на огромных личинок с короткими лапками, которые тем не менее ловко скользили по управляющим панелям, снимая тысячи и тысячи показаний дистанционных датчиков, отслеживающих изменения в М-сингулярности. Лабиринт, улей, бесконечность – такие метафоры вспыхивали в уме Корнелиуса. Но поскольку ни одна из них не исчерпывала виденное, он и далее подыскивал слова, позволявшие хоть как-то охватить необъятное.
Несколько раз при посещении мостика ему чудилось, что он видит самого себя и отнюдь не в отражении зеркал. Когда же об этом заикнулся Бруту, тот на полном серьезе подвел под это научную гипотезу о том, что вблизи М-сингулярности возникают пространственно-временные искажения, из-за чего Корнелиус вполне мог заметить самого себя в будущем или прошлом. Нельзя исключать варианта, когда он столкнется с самим собой, что называется, нос к носу. Поэтому следует заранее подготовить те вопросы, которые он захочет прояснить у Корнелиуса-будущего, и ту информацию, которую он решит довести до Корнелиуса-прошлого.
Вот в чем беда, думал он, проходя мимо откровенных признаков кризиса в исследованиях М-сингулярности – пустых операторских мест, иногда со следами принудительного демонтажа в поисках необходимых для починки деталей, вот в чем дело – у нас не хватает даже слов. На каком-то этапе прогресса человечества внезапно перестали возникать, придумываться, образовываться новые слова, хоть как-то описывающие, что происходит с нами. Перестали рождаться метафоры, образы… Возможно, они еще есть в математике, наверняка они продолжают возникать в физике, но эти науки настолько далеки от повседневности, что утратили с ней точки соприкосновения. Может, я потому так привязан ко всей этой архаичной литературной белиберде, потому что стараюсь там отыскать нужные слова и образы? Вот что я здесь и сейчас вижу? А вижу я сходство с Солярисом, той ныне забытой метафорой всего непознаваемого, что давным-давно рождено воображением философа-фантаста. Да, были и такие. Философы-фантасты, астрономы-фантасты, физики-фантасты, инженеры-фантасты… Люди, непокладавшие ума в жажде творить иные миры.