Когда Пелей пришел в себя, обыкновенный дневной свет проникал в пещеру. Утро, а, может, и день стоял на берегу моря. Не сон ли это был опять? — подумал Пелей. Но тут он увидел женщину, поправлявшую цветы на их ложе. Те, к которым она прикасалась, оживали в ее руках. Она успела привести в порядок пещеру. В углу аккуратной связкой пристроился хворост для костра. Столик с яствами стоял рядом с ложем. И пол был чист. И богиня больше походила на земную женщину с понятной предрасположенностью к тебе. Лишь кожа ее необыкновенно светилась. Влекла молочной белизной, высокородной атласностью шелка.
— Даже богини не могут опьянять, как умеешь ты, — восхищенно и виновато обратился к Фетиде Пелей.
Можно было сказать «только богини могут», но он выбрал именно те слова, что произнес.
— Я ведь до того не была женщиной, чтобы правильно руководить тобой, — сказала Фетида.
Пелей непонимающе посмотрел на нее.
— Ты лишился сознания, — пояснила ему богиня, — оттого, что я не обладала еще опытом женщины и не смогла уберечь тебя от чувства, превышающего земные силы.
— И что будет дальше? — тихо спросил Пелей.
— Я отказываюсь от мудрости воды и предпочитаю молчание гор, — также тихо ответила Фетида. — Я хочу жить среди гор.
Видно было, что Пелей опять не понял.
— Вода подвижна, бурна и изменчива, как игра ума, — объяснила Фетида, — а горы — воплощение покоя.
— Хотел бы я слышать, как вы, боги, друг с другом говорите, — вздохнул Пелей.
Фетида рассмеялась и даже в ладоши хлопнула:
— Послушал бы ты, что мы болтаем с Эос и Эвриномой.
Но все еще чего-то опасался и не верил своему счастью Пелей.
— Любящая женщина, будь она и богиней, становится такой, какой хочет видеть ее любимый, — добавила Фетида.
— Тогда я опять хочу тебя, — встрепенулся Пелей.
— И опять лишишься сил и сознания? — спросила богиня.
— Пусть самого себя потеряю, — тряхнул головой Пелей.
И Фетида улыбнулась ему.
…А в это время далеко от них в Лаконике жена спартанского царя Тиндарея Леда, все еще цветущая мать взрослых сыновей Кастора и Поллукса и маленькой Клитемнестры, искупавшись в тенистом озере, сидела, расслабившись и прислушиваясь к теплу солнечных лучей, на крутом берегу. В зеркале воды отражалась зрелая прелесть ее плодоносящего тела, подрагивавшего, когда озерные бегуны-комарики, длинно скользя, проносились по коже Леды. Неожиданно набежала волна. Леда приподнялась и увидела необыкновенно крупного царственного лебедя, подплывавшего к берегу.
— Это я, опять я, — раздалось в ушах Леды.
Птица подплывала ближе. Царица узнала Зевса, своего прежнего божественного любовника. Владыка бессмертных, похоже, сам собирался нарушить собственный запрет. Недаром он, оказывается, с вершины пира временами поглядывал и в сторону Лаконики. Но, чтобы как-то смягчить впечатление от своего поступка, он обратил взоры не к какой-нибудь новой понравившейся ему дочери земли, а к прежней своей возлюбленной.
— Это я, это я…
Но «это я» слышалось Леде так, словно куковал кто-то. Да, куковал, несмотря на вроде бы лебединое курлыканье, в котором заходилась подплывающая птица. Не зря, выходит, подумала Леда, что когда-то владыка бессмертных дал себя поймать заигрывавшей с ним Гере, превратившись в кукушку. Было это в нем и остается.
— Бессмертные желают вложить в меня священный плод, — подумала Леда.
И все произошло, что должно было случиться. Отметим лишь разницу в поведении тех, от кого исходит инициатива: женщина, решив кому-то принадлежать, может защищаться, словно разъяренная тигрица; мужчина же подплывает к своей избраннице белым лебедем.