Аудитория воспользовалась эмоциональной паузой, чтобы вновь разразиться аплодисментами, причем многие искали взором в толпе того, кого прославлял оратор, отсутствовавшего героя дня, которого на празднике так и не увидели.
– Я не намерен говорить долго, зная, что многие пожелают прямо выказать дону Маурисио свое восхищение и признательность, включая и меня. Я лишь хотел поделиться с вами содержанием личного послания с выражением приязни, признательности и уважения моему коллеге по кабинету министров и ближайшему другу дону Маурисио Вальсу, которое мне несколько минут назад передали от главы государства, генералиссимуса Франко из дворца Прадо, где его задержали неотложные государственные дела.
Вздох разочарования, обмен взглядами между соперниками и глухое молчание явились преамбулой к чтению записки, которую Альтеа извлек из кармана.
– «Дорогому другу Маурисио, просвещенному испанцу и верному помощнику, столько сделавшему для нашей страны и культуры: донья Кармен и я хотели бы сердечно обнять тебя и от имени всех испанцев поблагодарить за двадцать лет примерной службы…»
Альтеа вскинул голову и повысил голос, чтобы закончить выступление лозунгами: «Да здравствует Франко!» и «Вставай, Испания!». Они были подхвачены с воодушевлением, побудив многих поднять руки в римском приветствии и исторгнуть светлые слезы. К громовым аплодисментам, грянувшим в саду, присоединился и сам Альтеа. Покидая сцену, министр кивнул дирижеру оркестра. Маэстро не позволил волне ликования обмелеть, заиграв благозвучный вальс, который подхватил ее и будто удерживал в воздухе до конца вечера. К тому моменту, когда стало окончательно ясно, что генералиссимус не прибудет, многие гости побросали свои маски и личины на землю и потянулись к выходу.
Вальс слышал, как отголоски оваций, которыми завершилось выступление Альтеа, растворялись в музыке. Сеньору Альтеа, его «большому другу и уважаемому коллеге», кто в течение многих лет только и ждал удобного случая, чтобы воткнуть нож в спину, записка от генералиссимуса с извинениями, что он не сможет посетить бал, наверняка доставила удовольствие. Вальс проклинал Альтеа и его стаю гиен – полчище новых центурионов, кого все чаще стали именовать «ядовитыми цветами», распустившимися под сенью древа государственной власти, и кто начал захватывать ключевые посты в правительстве. Значительная их часть в тот момент слонялась по саду, пила шампанское, закусывая канапе, и жаждала его крови. Вальс поднес к губам сигарету, зажатую между пальцев, и увидел, что она полностью истлела. Висенте, начальник личной охраны Вальса, наблюдал за шефом, стоя в дальнем конце коридора, и подошел, чтобы предложить свои сигареты.
– Спасибо, Висенте.
– На здоровье, дон Маурисио… – пробурчал верный цербер.
Вальс кивнул, горько усмехнувшись. Висенте, всегда проявлявший преданность и почтение, вернулся на пост, где почти слился со стенами, исчезнув на фоне обоев, так что, не присматриваясь специально, заметить его было трудно.
Вальс сделал первую затяжку, задумчиво глядя на широкий коридор, расстилавшийся за сизой завесой дыма, который он выпустил изо рта. Мерседес именовала этот холл «картинной галереей». Галерея тянулась в обход третьего этажа, картины на стенах и обилие статуй внушали ей сходство с большим музеем, обделенным вниманием публики. Лерма, хранитель Прадо, следивший за состоянием коллекции, неизменно напоминал, что в галерее не следует курить и солнечный свет может повредить полотна. В его честь Вальс со вкусом затянулся второй раз. Для него не являлось тайной, что на самом деле Лерма считал, не имея ни мужества, ни решимости высказать свое мнение вслух, будто произведения искусства не заслуживают прозябания в частной коллекции, каким бы ни был великолепным интерьер и могущественным – хозяин. Их настоящим домом является музей, где ими может любоваться и восхищаться публика – те самые ничтожества, которые аплодируют на торжествах и выстраиваются в очередь на похоронах.