*
За поворотом высмотрелся пологий недлинный путь наверх, и оттуда, сверху, полыхнуло почти доменным жаром; ушел от жары к еще большей жаре? неужели лабиринт оказался блефом? камни стали горячими, гул достиг уровня шума на гоночной трассе с той лишь разницей, что здесь он был монотонным и почему-то не закладывал уши; подъем завершался овальным отверстием (вход в печь?), за которым и в котором был только свет,- псевдолуна в каменном небе; нора, в которой установили мощный театральный софит; Берт добрался до края норы, выпрямился и понял, что стоит над кратером; на всю длину взгляда перед ним клубилась, клокотала оранжевая масса, из которой непрерывно вырастали смерчи протуберанцев; сияние ее было сильным, режущим глаза; в ноздри ударил знакомый, однако еще не узнанный, странный сырой запах; Берт подумал, что теперь он сможет написать детскую сказку о том, где ночует солнце, и вдруг понял, что это запах крови; тяжелый, липкий запах, от которого покачнулось в голове; он вцепился пальцами в острый, горячий край разлома в стене; в это мгновение откуда-то со дна кратера стал нарастать шелест, который пронесся, как краткий сумасшедший порыв ветра перед грозой, и в том шелесте Берт различил или только почудилось? выдох, человеческий выдох облегчения: "Дош-ш-е-е-л..." галлюцинация? голос архангела? хлеб-соль у ворот вечного блаженства? и почему запах крови? тоже галлюцинация? или с ума схожу от одиночества и темноты глубокой? - кто здесь?- Берт с удивлением услышал через столько дней молчания собственный голос - шершавый от волнения, незнакомый, даже чем-то неприятный, как скрип давно не открывавшейся двери; он чувствовал - должно что-то произойти: чудо, катастрофа, нечто поразительно сверхъестественное или, наоборот, до оскомины знакомое; какую из немногих вечных парадигм выбрала сейчас судьба, чтобы развязать узелок его путешествия? и словно отвечая на его вопрос, клокочущая апельсиновая масса содрогнулась, и вновь повторилось рождение глубинного шелеста, который вырвался на поверхность, образовав на какую-то крошечную долю времени огромный прозрачный пузырь, лопнувший ответом: - время...
*
Конечно же, первым и самым резвым ростком в мозгу стала пробиваться мысль о хорошо задуманном и реализованном розыгрыше, аттракционе, но Берт подавил ее; значит, все происходящее - правда? время? время... время!!! в сознание посыпались обрывки воспоминаний о вялых, как цветы в забытой вазе, спорах в интеллигентских салонах города, где ленивые снобы и снобини, прижимая к разгоряченным щекам бокалы с ледяным тоником, толковали и свивали узлы проблем, связанные с жарой и эпохой безвременья; он припомнил и свою статью об угасании социальных процессов, которую зарыл редактор с трусливым взглядом мыши, и внезапно его озарило - тонкими, невидимыми ручейками время вытекло из города и, уплотнившись, скопилось в этой затаенной, далекой котловине; значит, субстанция времени все-таки существует! просто до сих пор ее не удалось уловить, выцедить, выжать из пространства... Стин сказал как-то: "Время покинуло нас, биомасса лишь продлит агонию, а в состоянии агонии разум вряд ли найдет в себе силы искать реальные пути спасения, это антигуманно - продлевать муки, биомасса должна быть забыта, погребена, останется ведомое немногим зерно знания"; и вот Берт здесь, он нашел Время и теперь нужно что-то предпринять, чтобы оно вернулось; ведь это убийственно мало - пройти такой трудный путь и лишь обрести знание; знания никогда не бывает достаточно, его необходимо обратить в действие; - идем со мною!- крикнул Берт в накаленный купол; глядя на жуткий танец протуберанцев, он понимал - Время возбуждено; самозаточение в лабиринте нестерпимо, бездействие никак не сообразуется с природой Времени, оно взорвется, вырвется и, разрушив скалы, ринется горячей искрящейся магмой на город, не оставляя ни следа, вычищая память о нем; на какие-то минуты гул затих, и было странно видеть непрерывно движущуюся, пульсирующую массу в пустой тишине, словно выключили звук; потом своды грота задрожали так сильно, что частая вибрация размыла четкие контуры изображения и отовсюду: из щелей, из магмы, с купола, запекшегося от длительной замкнутой жары,- стал испаряться голос Времени, плотно насыщая пространство (или это были мысли, направленные беспокойным сгустком Времени, которые сублимировались в сознании Берта, а ему казалось, что он слышит их?): - нет, ты вернешься один; ты вернешься и все расскажешь им; если они поймут и что-то изменится, может быть, еще случится прощение, иначе Время захлестнет город, всех, всех, но ты не страшись раствориться во Времени, это значит, что ты останешься в нем, а другие, не все, конечно, сгорят дотла... но ты и те, другие, сможете потом вернуться в какой-то иной мир, когда Время отпустит вас... в памяти всегда будут живы все, кто шел сюда, все, кто совершил попытку и погиб в пути, смотри... память Времени вечна..." и Берт увидел, как в дрожащих струйках восходящего воздуха длинной удаляющейся колонной по краю котловины двинулись полупрозрачные силуэты людей, некоторые из них были с заплечными мешками, иные держали в руках страховочные веревки - это были энтузиасты, нашедшие смерть в лабиринте; выходит, и до него люди стремились пройти лабиринтом до этого озера, но он оказался первым, кто достиг горячего берега и говорил со Временем; две волны - гордости и страха - взметнулись в душе Берта, он смотрел на сосредоточенную процессию теней и мысленно уже совершал обратный путь; никакого отдыха! без проволочек - возвращаться, город нужно спасти, город еще можно спасти, нельзя допустить, чтобы тысячелетний опыт и труд стали жертвой заблуждений нескольких поколений!; ого, как эмоции зашкаливают! пафос пенсионера, которому впрыснули гормональные препараты; псевдовысокий штиль и прямоугольные буквы на прямолинейных плакатах; притормози, Берт! вот еще! не будем трогать тормозную педаль; в конце концов, я здесь совершенно один - однее некуда, и, кроме меня самого, правду о том, что кипит в душе моей сейчас, не промолвит никто; я должен довести свою затею до какого-то результата, раз уж судьбе было угодно уберечь меня от случайностей на непростом пути к озеру Времени; это тот смысл, который наполнил мою угасающую жизнь новым светом; опять вознесся на трибуну? да, черт возьми, не учили меня говорить и думать по-другому; но сердце-то вложено в меня жизнью, и я хочу сохранить ее, сохранить и х жизни, что - моя жизнь без них?; - теперь ты знаешь тайну, иди...- тени истаяли, и к сводам грота простерлись щупальца протуберанцев, словно руки, поднявшиеся в прощальном приветствии.
*
Это - солнце; оно везде, объемно и тепло оно наступает там, за дверью, как волшебная сказка; кажется, что оно звенит - или это воздух звенит от радости пробуждения? это - гладкая белая дверь, всего лишь на одно нажатие ручки отделяющая меня от того, невероятного, что случится в этот новый, уже начинающий сбываться день; крошечный приотвор двери - и вспенивается белая щель, вертикальная полоса света, как стремительный мазок кистью; блестевшая до этого дверь мгновенно гаснет, как золотой песок сереет от быстро набежавшей тучи; покрывало сумрака, хозяйски развешанное в комнате, тут же съеживается и его тающие облачки ныряют в мои темно-карие зрачки; вокруг становится светло, острые пылинки кипят, касаясь солнечных спиц; и только на дне глаз, как в тихих, отражающих плачи ив, омутах, еще темно, но эта темнота, не успев стать тайною, рассеивается, как пелена летнего тумана над густым заливным, изумительно пахнущим лугом; боже мой, я все это помню - мне четыре года и я, проснувшись, раньше всех в этой уютно и загадочно поскрипывающей даче, стою на пороге, встречая солнце, и у ног моих на ступеньках крыльца, отражая свет бирюзовыми каплями глаз, сидят чуткие, как антенны, стрекозы, готовые в любое мое неосторожное мгновение сорваться с места, прошив воздух целлофановым хрустом; но я медлю и учусь у них замиранью; для меня жизнь - пока еще -- это день, огромно простирающийся от зажмуренного пробуждения, прикоснувшись щекой к прохладному пятнышку слюны на подушке, и до поразительного по неожиданности (как в пьесе Шумана) засыпания, когда ноги, посвятившие сему дню все свои отчаянные побеги, еще продолжают гнаться за секретами по зовущим тропинкам под высокие, грозные, как средневековые замки из книжек о рыцарях, зонтики борщовника; когда голова уже плавает в облаке подушки; до последнего - перед отлетом сознания, до последнего - почему-то светлого, как белая сирень в сумерках,- прикосновения материнской руки к моему лбу; для меня жизнь - пока еще - дар; воздушный шар дня, ниточку которого рассвет намотал мне на палец; поднимается он надо мной, непрерывно наполняясь светом, увеличиваясь в размерах, и я удивленно понимаю, что мой взгляд тоже учится охватывать более в этом бесконечном, словно песни кузнечиков, мире; и я замечаю, как внизу, в рваном, опадающем, как проколотая надувная игрушка, тумане, скрытый по грудь травами и белой, недолговечно парящей водой, к опушке чубатого соснового леса проходит лось, внимательно и невозмутимо пронося крылатую конструкцию своих рогов; он идет по излюбленной им тропе, я всякий раз вижу его, если просыпаюсь на восходе - он идет с водопоя, от охряного берега, где щедро рассыпаны монеты его следов; он идет от озера, в которое давным-давно ушло купаться и уже не вернулось мое детство...