И только две женщины – жена и мать ещё ничего не знали. И очень ждали его.
Город потерянных детей
«Февраль. Достать чернил и плакать,
Писать о феврале навзрыд…»
Об этом не принято говорить. Эту тему стараются обходить молчанием или – нехотя, шёпотом… Или, наоборот, выставляя на всеобщее порицание при публичных обсуждениях и политических дебатах. Но в этом столько сакрального и больного, что даже опасно приблизиться. Наверное, не случайно всем, у кого есть на дне души что-то очень личное и тайное, так нравится старый чёрно-белый американский фильм «Кто боится Вирджинию Вульф?» В фильме никто никого не убьёт, никто никого не полюбит, никому не откроется смысл жизни. Но в нём, как скользящий мираж, присутствует предопределённость, от которой никому ещё не удавалось уйти. А если в предопределённости чья-то судьба? Если в предопределённости – разрешение на убийство?
Вы скажете насмешливо: «В нашем обществе так не бывает!». Но будете правы лишь отчасти; вы тоже знаете об этом почти всё, но в суете жизненных проблем эта тема задвинута в самый дальний угол нашего сознания. Нам всегда некогда! И мы стыдливо опускаем глаза перед вопросами, поставленными в упор: "Можно ли разрешить ему не родиться? Можно ли забрать шанс у его судьбы? И вправе ли мы всё знать и молчать, знать и малодушно принимать условия нашей несовершенной цивилизации?"
Мой рассказ от обратного. Напоминание, очень личное и далёкое, которое всплывает через столько лет невыстраданными эмоциями. Рассказ о том, чего не было. Память проводит меня по лабиринту ничего не значащих событий, и вдруг, я оказываюсь в другом измерении, в том далёком году, в той уже несуществующей квартире, где все ещё молоды и живы, где всё ещё у меня впереди.
Февраль. Мне пять лет. Скарлатина. Водочный компресс. Первые книжки. Сказки. Кукла Таня и кукла Серёжа. Я с ними дружу и играю. А еще – альбом «Раскрась» и журнал «Мурзилка», там нарисованы яркие синие снегири. И я тоже рисую синих птиц, которые смотрят на меня серьёзно и не по-детски грустно. Мне пять, у меня сыпь и жар, но я одна. Я целый день одна, но у меня нет чувства обиды на взрослых, нет чувства заброшенности, нет злости. Наверное, я их, взрослых, понимаю? Странная девочка. А ещё, есть радио, и из чёрной тарелки несутся одни и те же мелодии, песни, и мне совсем не скучно. Я пытаюсь подпевать, но у меня болит горло и мне надо молчать.
Сейчас, через столько лет, я пытаюсь осознать, что произошло тогда в нашей семье. «Приходит время, и мы начинаем понимать своих родителей. И если можем – прощаем…». Да и за что их прощать?
Мама родила мне братика. Его назвали Сашенькой. Я помню: дом завален детскими предметами – кроватка, пелёночки, одеяльца, ванночка, даже цветные погремушки… Только Сашеньку домой не принесли. Через неделю в красивом чепчике с атласными голубыми лентами и в новых распашонках его хоронили на старом городском кладбище.
Хоронили Сашеньку папа и его сестра Паша, а мама ещё была в больнице. На той же аллее была могилка другого мальчика, умершего почти 100 лет назад, над ней возвышался маленький чёрный мраморный ангел, одно крыло у него было отбито. Туда уже давно никто не приходил, время уносит близких.
Эту кладбищенскую аллею называли «Детской». Как в сказке ужасов. Там хоронили детей. На маленьких холмиках можно было увидеть обрывки каких-то старых выцветших бумажных игрушек, пожелтевшую ёлочку, рассыпанные конфеты. Лет через 30 после того страшного дня на этом месте построили Молодёжный парк, рядом – комплекс студенческих общежитий. В самой тёмной аллее парка целуются парочки, даже не зная, как называлась эта аллея раньше. Да и зачем им знать? Только иногда (непонятно, откуда) в чёрной ночи, вдруг, можно услышать тоненький детский плач.
Я уже очень давно не живу в той стране, в том городе, где похоронен мой братик, которого я никогда не видела, но я помню до мелочей ту атмосферу страшной утраты, которая поселилась в нашем доме.
Мама лежала возле окна, завернувшись в плед, и даже не плакала, не рыдала, не голосила… Это был нескончаемый стон, душу разрывающий, нечеловеческий, который через столько лет до сих пор болью пульсирует в моей памяти. Её заливало молоком, она еле ходила после родов, шатаясь и держась за стенку. Ко мне она не подходила, ей не хотелось жить.
Её и папина мечта о белокуром голубоглазом мальчике Сашеньке была убита, похоронена, отобрана навеки. Мой папа был красивым блондином, похожим на Есенина, с очень яркими синими глазами. И жгучая брюнетка мама, обожая мужа, хотела мальчика, похожего на него. А я – была девочкой в скарлатинозной сыпи, с разбухшими от болезни желёзками и горящими от температуры глазами. Я не была светловолосой… Не была похожа на Белоснежку из любимой сказки… Да, я была рядом, родная и единственная, но мечтой, задуманной и долгожданной, был маленький Сашенька, которого уже не было с нами. Когда-то меня спросили: