Молящиеся горделиво поглядывали в сторону чужака: знай, мол, наших! Мы, простые фермеры, тоже понимаем толк в классике! Эстрада — что, эстрада — пустяки, мы можем и по-оперному!
Они с удовольствием увидали, как пришедший возвел глаза к потолку. Проняло, значит? Молится?
А может, удастся вовлечь его в свое сообщество?
Старейшины уже прикидывали, как бы это поделикатнее провернуть. Такой силач в тяжелом сельском труде будет нелишним. Да и невест на выданье в общине больше, чем молодых холостяков…
Но Квентин не молился.
Он представил себе другой потолок — высоченный, к которому подвешены телевизоры… Джефферсон мысленно перенесся в московский международный аэропорт Шереметьево-2.
Там, прохладным мартовским днем, он впервые целовал Джулию.
А по каналу НТВ показывали Юлину передачу, сопровождавшуюся музыкой Россини. Только тогда ее исполнял аккордеон, а не банджо…
«А, браво, Фигаро, браво-брависсимо»…
«Жаждет душа моя к Богу приблизиться»…
Молельный дом… Сумасшедший дом… Все пляшут. А душа действительно жаждет!
Квентин сжал виски ладонями. Джулия, Джулия, как ты могла! Разрушить такое чувство! Такое…
…К счастью, музыканты замолчали.
А к Джефферсону уже шли, улыбаясь, несколько миловидных девушек в круженных передничках.
Его усадили на низкий табурет и поставили перед ним на землю медный таз и медный же кувшин.
Не обращая внимания на его протесты, фермерские дочки начали разувать гостя.
Остальные члены общины окружили их, наблюдая за происходящим почтительно и благоговейно.
Джефферсон, вначале шокированный, затем припомнил, что он слыхал о подобных вещах: в некоторых сектах принято выполнять — в разных вариациях — обряд омовения ног. Основой его служит евангельский рассказ о том, что Иисус во время тайной вечери омыл ноги своим ученикам.
Успокоившись, Квентин перестал противиться: он уважал чужие обычаи.
А девичьи руки, слегка огрубевшие от деревенского труда, ласкали и гладили его широкие ступни. И лилась на них прохладная струя из блестящего кувшина.
Девушки стояли перед ним, здоровенным мужчиной, на коленях и не находили в этом ничего постыдного и противоестественного.
Время от времени они снизу бросали быстрые заинтересованные взгляды на лицо незнакомца.
Незнакомец им нравился. Всем до одной.
Но вот музыканты снова ударили по струнам своих банджо. Это означало, что пора переходить к следующему обряду — хлебопреломлению, сходному с привычным Квентину таинством Евхаристии.
Но Боже, они опять играли Россини!
Что за пытка, какое издевательство и над святым Причастием, и… над тем незабываемым и таким далеким, навсегда оставшемся в прошлом, первым поцелуем в аэропорту!
Сектанты не поняли, отчего так исказилось лицо незнакомца, отчего он так поспешно вскочил с табурета и, забыв в молельном доме свою изношенную обувь, со всех ног побежал прочь.
— Он одержимый! В него вселился бес, как в стадо свиней, |которое описано в Евангелии, — едва придя в себе, начали объяснять прихожанам старейшины. — Поэтому он не мог больше находиться в святом месте.
Но девушки в кружевных передничках не верили им. У девушек в глазах стояли слезы. Ведь молодых холостяков в общине было меньше, чем девиц на выданье…
Глава 4
ДУЭТ В ПАМПЕРСАХ И ПРИ ГАЛСТУКЕ
К концу августа вернулась Ольга, эффектная, загорелая, с выгоревшими да плюс к тому еще и выбеленными в парикмахерской волосами.
Правда, когда она сняла роскошные черные очки, под левым глазом обнаружился столь же черный фингал. Видимо, это был меткий мужской удар, который подытожил ее очередной роман. Так сказать, заключительный аккорд.
— Что, не сошлись характерами? — съязвила Юлька.
— Наоборот, еще как сошлись! Полная взаимность: у него под обоими глазенками такие же фонарики. Туго пришлось бедному Игоряшечке.
— Кто он был-то хоть, этот Игоряшечка?
— А, фигня! Даже вспоминать не хочется. — Оля небрежно извлекла из сумки и швырнула на стол целлофановый пакетик, в котором позвякивало, точно самая дешевая бижутерия, золотое колье с бриллиантами. — Думал купить меня, наивный! А мне на его брюлики чихать!
— Однако же ты их не вернула!
— Еще чего! — Ольга передернула плечами, пощупала припухший глаз. — А компенсация зa моральный и физический ущерб?
— Если так, то ты ему задолжай вдвое больше.
— Перебьется. А золотишко никому еще не мешало. Прижмет — отнесу в ломбард. За эту штуковину много могут дать.
Ольга спохватилась, что неплохо было бы поинтересоваться и делами сестры:
— А ты как тут без меня? Все в трудах? Какой еще сенсацией осчастливишь человечество?
Юлька невольно положила ладонь на живот, все еще девичьи плоский и упругий:
— Ну… есть одна сенсация на подходе. Только этот замысел не дозрел, его еще выносить надо.
— Вынашивай-вынашивай, пчелка ты моя трудолюбивая! — Ольга не поняла подтекста, а Юлька вдаваться в подробности не стала. — Но отдыхать тоже надо. Может, составишь мне компанию?
— А ты опять куда-то собралась?
— Ага. В Серебряный Бор. Хочу вступить в общество натуристов.
— Это еще что такое?
— Что-то вроде партии зеленых. Они борются за здоровый природный образ жизни.
— Н-да, это тебе не помешало бы. А как именно они борются?
— Да голышом ходят!
— Ты про нудистский пляж, что ли, говоришь? Господи, а я сразу и не врубилась.
— Конечно! Про что же еще! Ты только глянь, — задрала она коротенькую юбочку, которая и так ничего не прикрывала. — какой у меня загар! Из Анталии. А ведь он скоро сойдет! Надо успеть кому-то продемонстрировать. Нельзя упускать время! Пошли, Юльчик, прямо сейчас, а?
— Мне-то нечего демонстрировать, я по Анталиям не каталась.
— Да уж, ты вся белая, как глиста. Вот как раз и загоришь! Московский загар иногда тоже смотрится неплохо.
Юлька покачала головой:
— Некогда.
Не объяснять же сестре, что в последнее время ей тяжело долго находиться на солнце! Даже на улицах Юля старалась теперь по возможности перейти на теневую сторону.
— Подумай хорошенько! — продолжала уламывать Олька. — Там в Серебряном Бору, мужиков — тьма-тьмущая. И все голые: сразу видно, кто на что способен.
— Ты мужчин только по одному признаку оцениваешь?
— Но этот признак немаловажен!
— А представь: пришло время уходить с пляжа, он одевается, и выясняется, что это бомж в лохмотьях! И жить ему негде. Он там, на берегу, и ночует.
— Да… — задумалась Ольга. — Облом.
Но тут же воодушевилась снова:
— А что! Пока тепло, можно и на берегу пожить… если признак в порядке. Не пугайся, бомжей сюда приводить не буду. — И она без всякого перехода спросила: — У тебя холодная заварка есть?
— В кухне, в чайничке. Пойди, попей.
— Не! Мне для примочки, на глаз.
На этот раз Юлька была рада возвращению сестры.
Теперь все чаще хотелось остаться вечерком дома, вытянуться на диване перед телевизором, задрав на валик ноги, которые почему-то начали опухать. А одной тоскливо…
Ольга болтает без умолку о всякой чепухе, и становится легче. Кроме того, она бегает за продуктами, стирает и убирает в квартире: соскучилась по домашним делам за период своих романтических и не слишком романтических похождений.
Это ненадолго, конечно, но все же…
Семейство Кузнецовых на август отправилось к Лидиной матери в деревню, и никто не дергал нервы.
Иногда за вечерним чаем Василий Павлович составлял двойняшкам компанию, наигрывая на аккордеоне что-нибудь из времен своей юности. И девушки предавались приятной грусти, слушая ностальгические довоенные мелодии.