Вот тяжелые темно-красные плюшевые гардины. Это вряд ли. Джулия легка, точно перышко, и не станет отгораживаться от дневного света такой плотной стеной.
Вот легкие ситцевые занавесочки в цветочек. Форточка в этой квартире открыта, и оборки колышутся от ветра. Да, но эти аляповатые пестрые цветы, эти рюшечки и воланчики! От них так и веет слащавым сюсюканьем. Нет, не то.
Вот однотонный атлас. Со вкусом, без излишеств. Но какой он холодный! Если в этой квартире устраивают вечеринки, то наверняка это не шумные сборища, а некое подобие сдержанного и нудного английского раута, с обязательным соблюдением правил этикета.
Все непохоже на Джулию. А что было бы на нее похоже? Квентин задумался. Наверное, что-нибудь с выдумкой. Или что-то литературное. К примеру, соединенные между собой канцелярскими скрепками листочки рукописей, которые шелестят от веселых сквозняков!
Глупо, но на большее фантазии не хватает. Разве под силу ему, получеловеку и полуконю, угнаться за фантазией порхающих над землей Близнецов!
… Нo Юлька над землей уже не порхала, она тяжело переваливалась. Беременность оказалась трудной.
Она не могла даже взобраться на подоконник, чтобы зaнaвесить окно потертым байковым одеялом, и этим сейчас занималась ловкая и гибкая Ольга.
Несмотря на то что щели забили ватой, от окна немилосердно дуло. То, что Квентину казалось «веселыми сквозняками», могло стать серьезной угрозой здоровью будущей матери. И сестры решили: лучше жить круглые с утки с зажженным светом, чем замерзать и простужаться.
— Дай-ка молоток, Юльчик! Придется прибивать. Так не держится, тяжелое.
— Осторожней, по пальцу не садани!
Какая уж там игра фантазии! Зиму бы перезимовать…
Ольга, с высоты своего этажа, видела: какой-то чудак давно торчит в их дворе, уставившись на чьи то окна. Наверное, ждет девушку, а та, коварная, давно сбежала через черный ход…
«Нy и правильно сделала, — почему-то подумалось Ольге. — Мужики — это такая скучища! Лучше одной в зоопарк с ходить, посмотреть на говорящих попугаев. Или даже, на худой конец, в тишине книжку почитать!»
Глава 11
ПЕРЕМЕНА УЧАСТИ
— Юльчик, я что придумала! Пошли в парикмахерскую. А то мы обе обросли до безобразия. Ни стиля, ни шика.
— Нет, Оленька, иди без меня. Я лучше полежу. Спину ломит, тяжело мне.
— А хочешь, на дом мастерицу позову? У меня есть знакомая в салоне — классная! И берет недорого. Она из Абхазии, раньше там овец стригла.
— А в Москве что — вместо людей одни бараны?
— Глупости болтаешь! У человека призвание! Люблю, говорит, эту профессию, а на Кавказе девушке не положено стригалем быть. Не женское, мол, дело, как и плов готовить.
— Талант, значит, пропадает?
— А ты что думаешь, талант может быть только в журналистике? Ты одна у нас талантливая, да? А остальные ни на что не пригодны? — В Олином голосе зазвенели слезы, и Юля поняла, что сестра имеет в виду вовсе не горянку-стригаля, а себя.
— Не обижайся, я ничего дурного не имела в виду. Но стричься не хочу. Решила отращивать.
— Свихнулась? Когда это мы с тобой длинноволосыми ходили?
— А я и не уговариваю. Стригись. Пора, наверное, нам стать разными.
— Юль… скажи честно… ты меня презираешь, да? -
Что-то со старшей сестрой сегодня творилось непонятное. Хандра напала. Комплексы полезли наружу.
— Оська, ты на себя не похожа. Случилось что-то?
— Ничего такого. Просто… устала. Кручусь, кручусь, а какой смысл? Ничего настоящего как не было, так и нет. Что мне делать, Юльчик? Как мне жить дальше?
Вот так перевертыши. Всегда Оля поучала сестричку, а тут… Юля не знала, что ответить. Не скажешь ведь заведи себе, как я, детей, появится и смысл, и цель…
— Детей, что ли, завести, — заплакала Ольга. — Все равно от кого…
Юля прислушалась к шевелению там, внутри, своих маленьких.
— Нет, — возразила она. — Не все равно от кого. Только от любимого.
Оля задохнулась, утерла слезы и потрясенно посмотрела на нее широко распахнутыми глазами:
— Ты что — серьезно? Ты его все еще любишь? На самом деле? Он тебя бросил, а ты его любишь?
Юля молча кивнула и приготовилась выслушать, какая она в таком случае дура, идиотка и кретинка. Но вместо этого услыхала:
— Счастливая…
Ольгу было жалко. Ольга была жалкой. А человек не должен становиться жалким, никогда!
— Знаешь, Оська, тебе правда надо подстричься. Есть такая примета: срезать волосы на перемену участи. Только надо перед стрижкой загадать желание.
— Одно? Мало!
— А ты хотела на каждый волосок по одному? — не удержалась и рассмеялась Юля. — Ишь какая хитрая!
— Ладно уж. Хоть одно. Но это ведь еще выбрать надо! — Ольга оживилась, теперь ей было чем занять голову.
А Юлька знала, чем можно рассеять ее печали окончательно, чтобы и следа не осталось:
— И незачем тебе идти к стригалихе, ты не овца. Я тебя в клиентки к такому имиджмейкеру сосватаю — пальчики оближешь! Только, чур, глазки ему не строить: жена у Кошкина — настоящий Отелло.
— Как! — Ольга едва голос не потеряла. — Сам Кошкин? Матвей Кошкин? Меня? Подстрижет? Врешь!
— Вот увидишь.
— Ох, но у него, наверно, цены… Может, колечко продать с изумрудиком? Оно мне велико все равно.
— Глупая, он бесплатно сделает. Спасибо еще скажет. Он меня давно упрашивает: «Отдайте мне свою голову!»
— А мы с тобой один к одному! Ох, Юлька, да ему не только голову, я ему что хочешь…
— Голову, и ничего больше! — И Юля строго погрозила сестре пальцем.
«Как-то раз, помню, Джулия забежала в продуктовый магазин, якобы за покупками, — вспоминал Квентин. — И… исчезла. А потом объявилась откуда-то с другой стороны. Тогда я был так очарован, что не вдавался в выяснение, что, да как, да почему. А теперь, по трезвом размышлении… Да, конечно, из магазина должен быть ход в жилую часть дома!»
Он зашел в гастроном. Постоял у каждого прилавка, озираясь. Народу было мало, и кассирша его приметила: бродит, что-то высматривает, не иначе как что-то украсть примеривается.
А еще хорошо одетый. Маскируется.
— Эй, молодой человек!
— Экскьюз ми… Простите, вы мне?
Придуривается, с акцентом говорит. Прикидывается иностранцем.
— Ежели вам чего надо — оплачивать мне.
— Спасибо. Мне ничего не надо.
— Тогда вали отсюда! — Кассирша дала волю своему склочному темпераменту. — Тут тебе не музей, глазеть попусту. Ишь, в греческом зале, в греческом зале!
— Простите, где?
— В бурде!
— А! — улыбнулся он. — Это русский юмор? Понял.
— Понял юмор, да? Аркадий Райкин, да? Юрий Никулин? — Возмущению ее не было предела. — Погоди, милый, я покажу тебе цирк на сцене!
Она набрала побольше воздуха в свою могучую грудь и заверещала, имитируя милицейский свисток:
— Фррри-и-и-и! Фррю-у-у-у!
Это сработало как самая надежная сигнализация. Входная дверь распахнулась, и перед Квентином вырос участковый. Правда, кто перед кем «вырос», оставалось невыясненным: участковый был Джефферсону чуть выше плеча. Однако его загнутые гусарские усы смотрелись весьма браво.
— Что, Маруся? — спросил он у кассирши. — Непорядки?
— Театр сатиры и юмора, — отозвалась Маруся.
— И кто же у нас тут выступает? — Вопрос был риторическим, потому что милиционер, задавая его, глядел на Квентина в упор.
— Да вот, нашлись некоторые. — Кассирша, наоборот, устремила взор куда-то в пространство. — Шутят.
— И что же нас так развеселило? — поинтересовался гусар.
— Господин полисмен, — серьезно начал Джефферсон. — Это не я шутил. Это мисс… или миссис Марусья шутила. А мне совсем не весело. И я не хотел совершать ничего плохого.
— Скажи лучше — не успел! — вмешалась Маруся. — Кто за прилавки заглядывал, а? Спроси его, Петь, чего там искал?