– Возможно, протеин плаценты может сопротивляться болезни, – предполагает Блу, сжимая в пальцах стакан с водой. – Сопротивляемость невелика, но не исключено, что из этого можно будет что-нибудь сделать.
Обедающий вместе с ней приятель задумчиво жует и глотает, васаби обжигает рот. Он вытирает губы салфеткой и только потом говорит:
– Ты ищешь меч.
– Меч?
– Чтобы разрубить гордиев узел.
– Но Черную напасть разрубить невозможно, – настаивает он.
– Ну, значит, я просто тяну за нить, как и многие другие.
– Ее невозможно развязать.
– Что-то не припомню за тобой такого пессимизма, – хмурится она.
Его всегда переполнял оптимизм, просто брызгал во все стороны, настоящий оазис в пустыне ее депрессии. Он всегда был ее поддержкой, ее другом, иногда даже больше чем другом.
– Со мной покончено, Стейси, – отвечает он. – Она сломала меня.
И не только его, ее тоже, и многих других; еще совсем недавно он землю рыл в поисках лечения. Его организация больше Гедехтниса, лучше финансируется. Он сконцентрировался на лечении заболевших с помощью генной терапии, боролся с Черной напастью на молекулярном уровне. Ему удавалось замедлить ход болезни, хотя ни один из его пациентов не выжил. Теперь он начал склоняться к тому, что Блу права, создавая новую жизнь. Причем к этому выводу он пришел независимо от собственных неудач. Он не появлялся на работе уже несколько недель. Его обязанности взял на себя способный, но менее талантливый заместитель. Он больше не вернется.
– Как это случилось? – поинтересовалась Блу.
– Как-то все постепенно.
– Ты болен?
– Возможно. Скорее всего, хотя я не ощущаю никаких симптомов. – Он морщится, допивает зеленый чай и снова морщится. – Ты же представляешь себе, что такое работа на износ. Я вымотался физически и морально. Я взял отпуск на пару дней, для начала провел нормально выходные. Какое облегчение. Ну и все. Какая-то часть меня замкнулась. Я хотел вернуться на работу и не мог.
– Не мог или не хотел?
Он не ответил.
– Да пошел ты. Ты ведь так нужен нам!
– У меня нет выбора. Вся напористость, весь мой талант ушли. Окончательно. Такое ощущение, словно болезнь знала, что я за ней охочусь. Тогда она пробралась в мое сердце и вырвала его.
Блу больно на него смотреть. Она отворачивается, переводит разочарованный взгляд на озерцо. Он понимает, что она чувствует. Он считает, что превратился в призрак. В этом есть доля правды: они оплакивают человека, которым он раньше был.
– Ладно, хватит обо мне, – говорит он, желая перевести разговор на другую тему.
– Как твои детишки?
– Они не мои детишки, – возражает она.
Он улыбается.
– Ты же знаешь, что я имею в виду.
Она понимает, но не желает, чтобы о них так говорили. Она инженер-генетик, в первую очередь, впрочем, и во вторую, и в последнюю. По ее мнению, женщина-генетик – не мать по существу. У нее нет никаких материнских чувств к этим эмбрионам. Лишь чувство долга. Преданность делу. И она не позволит себе ничего, кроме этих чувств.
Тотчас она вспомнила ощущение подавленности: пустая матка, пустые руки, в ушах еще звучит страшное слово «выкидыш». Это был ее ребенок, тот плод, вытащенный из ее тела много лет тому назад. Она долго и мучительно раздумывала, стоит ли ему сказать правду про ребенка, наконец решила этого не делать. Пусть это останется ее тайной, тогда ему не придется мучиться, воображая, что могло бы быть. Они как будто существовали в разных временных категориях, слишком редко бывали вместе, то одно их отвлекало, то другое – его семья, их карьера. Окончательный диагноз – они добрые друзья, хорошие коллеги, но плохие любовники, хотя она прекрасно помнит их достаточно вялые встречи. Она помнит его запах. Ощущение безопасности в его объятиях.
– Они развиваются, – говорит она. – Их сопротивляемость болезни куда больше, чем у людей в целом. Одна проблема – они все же не люди. У них может оказаться какой-нибудь существенный изъян. Хотя пока что это только предположения.
– Никто из нас не проживет так долго, чтобы проверить, правильны ли эти предположения.
– Никто, – соглашается она, глядя ему в глаза.
– Если кто и мог бы добиться результата, так это только ты.
– Посмотрим, – пожимает плечами Блу. – Я не хочу принимать это слишком близко к сердцу. Получится – замечательно. Если не получится, мы все равно этого не узнаем, мы уже умрем. И не о чем волноваться.
Ужин закончен, они пьют кофе с мороженым глубокой заморозки Смартин! ® сорта «Попробуй персик, брат!» на десерт. Пока они усваивают кофеин с сахаром и ждут официанта, чтобы расплатиться, Блу спрашивает его, могла бы она быть хорошей матерью, с его точки зрения.
– Никогда не сомневался, – отвечает он.
– По-твоему, я заботливая?
– Могла бы стать.
Как это мило, думает она. Уверена, никто в Гедехтнисе с ним не согласится. Они считают ее безмерно холодной. В многочисленных дебатах о том, какой опыт следует дать их возможным спасителям в юности, она всякий раз уклонялась от участия, мотивируя это тем, что ничего не понимает в воспитании детей и в ГВР.
– Если они выполнят то, для чего их создали, мне все равно, как вы их воспитаете, – обычно говорила она.
Когда был поднят вопрос лояльности, когда Южанин велел Джиму запрограммировать «хорошие, нравственные уроки», чтобы они почувствовали себя частью человечества, чтобы у них появилось желание клонировать людей, когда они вырастут, она предложила вместо этого создать виртуальные болезни, которые больше сблизят их с человечеством. Пусть они растут в страданиях, борются с угрозой смерти, как это делаем мы. Пусть академия Южанина будет больницей для тяжелобольных детей. Они должны были понять. Должны были догадаться. Но ее предложение отклонили. Ее коллеги посчитали идею отвратительной и жестокой. Она же и тогда считала, как считает и сейчас, свою идею прагматичной.
«Я – мать», – думает она.
Джим Полпути набрался наркотиками выше крыши.
Не совсем так, но ему нравится думать, будто он сильно набрался. Он притворяется, что хватил лишку, чтобы быть полностью свободным от ответственности.
– Я абсолютно не в себе, – бормочет он, бешено стуча по клавишам, – он настраивает программу Маэстро по последним спецификациям Южанина. Уже за полночь, скоро час. Вся его команда давно ушла домой, а он все сидит. Куда ему идти?
Вдруг взрывается музыка, он кивает в такт мелодии, но не может разобрать слова. Что-то вроде «уничтожить тебя». Это припев. Голоса постоянно срываются на дикий визг, Джиму это напоминает жуткие сцены из книги «Остров доктора Моро».
Он плохо и мало спал. Лишь впадал в забытье под действием пилюль, и снова накатывала бессонница. Он перепробовал все: разные позы, перекладывал подушку. Он называл это сном проклятого.
Работа ночью приносит облегчение. В здании никого нет, не нужно прикидываться заботливой мамашей. Не нужно никого хвалить, грозить, льстить, умиротворять самолюбие членов команды. Не нужно выступать миротворцем между дизайнерами-реалистами (которые гордятся, что создали в ГВР полную копию реального мира) и идеалистами (желающими улучшить все, весь мир). Он может просто углубиться в работу, чтобы еще раз покопаться и «испачкать руки», как он говорит. Он пытается переопределить реальность.
«Игра в Бога» – так назвали статью о нем в «Ньюсуик». Все в этой статье сводилось к откровенно вызывающему выводу: «Разве это игра?»
Вот сейчас, решает он. Теперь должно получиться. Немного компиляции, и можно проводить испытания Маэстро. К счастью, на этот раз все получается.
К этому моменту команда Джима уже создала фрагменты окружения – их собственное творение, дополненное кусочками и кодами, взятыми в аренду (а иногда просто украденными) из безграничного пространства ГВР, все они соединены между собой, создавая иллюзию единства. Здесь кусочек Парижа из «Живого города». Там симуляция мезозоя для учебных целей. Вот «Спонтанная вечеринка» – генерирование гостей. Честно говоря, Джим частенько сравнивает свою работу в Гедехтнисе с попытками создать живое существо из неживой ткани.