А так баба Зина была моложавой, худощавой и крепкой, с озорным блеском в обесцвеченных временем и слезами глазах. Ее визитной карточкой была хорошенькая кокетливая шляпка с дымчатой вуалью, по которой мушками разбегались бархатные вкрапления. Она старательно подводила губки и румянила уже изрядно подувядшую шероховатость щек. Носила туфли на высоком каблуке так грациозно, как не всякая молодая смогла бы это сделать.
— Но ведь это тяжело, — удивлялась я. — Мне кажется, что в вашем возрасте я не вылазила бы из домашних тапочек.
Она задорно подмигивала мне, забыв о своих возрастных проблемах, и весело отвечала:
— Сразу после уборки я отправляюсь в театр. Так вот, заметь, у тебя ножки от шеи начинаются и, наверное, даже в домашних тапочках ты будешь очаровательна. А у меня? Даже сказать стыдно! А так, глядишь, какой отставной сослепу и клюнет.
Иногда, закончив уборку, она подходила к моему бару и заглядывала внутрь, рассматривая разномастные этикетки с названиями напитков.
— Баб Зин, выбирайте любой, угощаю, — делала я барский жест.
— Спасибо, я ведь не пью. А посмотреть приятно.
Так вот… О чем это я? Ах, да! Отмстив про себя второй час ночи, я крадучись подошла к глазку.
Мало ли? Времена на дворе неспокойные. Едва дыша, я заглянула в оптический кругляш и обомлела.
Улыбающийся Леша держал чуть ли не у самого моего носа огромный торт, а на заднем плане, скорчив забавную рожицу и выставив над головой Леши два пальца, как бы изображая рожки, маячил Ник. Мне стало весело.
С тех пор как я поселилась в этой квартире, Леша и Ник стали моими регулярными гостями. Они патронировали мою «резиденцию», пополняя полки холодильника и нишу бара. Но так поздно они еще ни разу не приходили.
— Ребята, вы чего? — распахнула я дверь.
— Ой, сестренка, нам зажмуриться или сразу в кровать? — засмеялся Андроник.
И я мгновенно сообразила, что, открывая дверь и включая свет, совершенно забыла о своем внешнем виде.
Трусики и ажурная шелковая маечка, может, и годились для зарубежного каталога, демонстрирующего нижнее женское белье, но для принятия гостей — вряд ли.
Дверь с грохотом, будто лопнувшая пружина, захлопнулась, и с той стороны раздался короткий возглас Ника:
— Вот дурак! Лучше б молчал!
— Сейчас, ребята, сейчас! — Я суетливо натягивала свои неизменные джинсы и все никак не могла попасть ногой в штанину. Но вдруг вспомнила, что Леша подарил мне роскошный вечерний пеньюар.
Запихнув джинсы в шкаф, я нашла вешалку с пеньюаром, освободила его от пакета, висящего поверх розовой ткани, и быстренько надела на себя.
— Вот так-то лучше, — решила я, бегло оглядев себя в зеркало и поправив растрепавшуюся челку.
Я снова открыла дверь.
— А я уже решил, что нас не впустят, — разулыбался Ник. — Не-ет, Воля, первый раз было гораздо лучше. — Он посмотрел на Лешу, словно ища подтверждения своим словам.
— И так что надо! — ответил Леша, входя в прихожую и украдкой пытаясь заглянуть за портьеры, отделяющие альков от комнаты.
Я усмехнулась.
— Да нет там никого.
— Уже вижу… — Он разулся и еще раз одобрительно посмотрел на меня. — Только этикеточку бы неплохо сорвать. — Или ты его продавать будешь?
Мне стало неудобно. Я вдруг решила, что Леша и впрямь подумает, будто я до сих пор не надевала его подарок исключительно потому, что предполагала продать.
На самом-то деле я просто не понимала, как можно носить подобную роскошь в полном одиночестве. Мне неимоверно было жаль изнашивать такую красивую вещь так бездарно: никто и не увидит, насколько я в ней хороша.
Джинсы — это да! Я с удовольствием вместо своих затрепок носила фирменный «Левис» — удобно, практично и долговечно. В любое время суток, в любой обстановке — и в ПТУ, куда отправил меня Леша доучиваться, и на практике, где я под руководством его личного друга осваивала профессию, и в кино, которое мы все-таки изредка посещали с Антоном, джинсы были незаменимой частью моего гардероба. Беготня по московским метро была бы более утомительной на баб-зиновских шпильках и в вечно мнущихся юбках.
Я вспомнила мать, которая самую старую и изношенную вещь непременно латала, стирала и прятала на специально выделенную полочку в гардеробе, приговаривая при этом: «Ничего, дома сносится. Выкидывать — раскидаешься!»
Так и снашивала дома то, что на людях уже не наденешь, и меня учила тому же.
Это потом уже, не без помощи Леши, я поняла, что все красивое: одежда, обстановка, посуда, вид из окна и многое-многое другое — существует на самом деле не для людей, а для себя.
В прелестном вечернем туалете не очень-то разгонишься закатывать истерику, а в изящную тарелку общепитовские пельмени не плюхнешь и на красивый ковер грязными ботинками не полезешь.
— Сестренка, где у нас фужеры? — спросил Ник, уверенно открывая бар. Прозвенела мелодия, какие раньше звучали из механических шкатулок, и мягкий розоватый отсвет вынырнул из-за отворенной дверцы.
— Ну, а раз знаешь, зачем спрашивать? — Я пошла на кухню и поставила на плиту чайник. То, что Леша не пьет, я уже знала, а, стало быть, бокалы предназначались для Ника.
Только я все не могла сообразить, зачем он каждый раз достает по три бокала на одну свою персону.
— А это чтоб пить было удобней: разливаешь один раз, а пьешь трижды. Потом — по второму кругу.
— Ха, рационалист-изобретатель, — смеялась я.
— А ты думала! Из-за моей головы японцы с американцами чуть войну не начали. Закон Бойля — Мариотта знаешь? Так вот — это я! Или вот еще… Пифагор. Но это так, мелочи. Но атомная бомба — мое ужаснейшее изобретение. Я теперь до скончания века спокойно не усну.
— Бедный твой папа, знал бы он, чем грозит человечеству его естественный порыв к продолжению рода, я думаю, он предпочел бы стать евнухом, — печально вздохнула я.
— Ничего, — тут же нашелся Ник, — зато на детях гениев природа отдыхает. Взять, к примеру, моего сына, он к своим трем годам ничего не успел изобрести. Я вот в его возрасте…
— Ох, болтушка! — по-отечески прервал Ника молчавший все это время Леша.
Минут пятнадцать мы говорили ни о чем. Ник сыпал анекдотами, пил шампанское с шоколадом и ел фрукты. Мы же с Лешей уминали мой любимый «Киевский» торт, прихлебывая ароматный чай, заваренный по особому китайскому рецепту.
Такими тортами в больших круглых коробках часто торговали с рук дородные хохлушки, группками расположившись у автостанции на Щелчке. Раньше мне было не по карману позволить себе такую роскошь — купить «Киевский». Я жевала рогалик, сиротливо примостившись тут же у хлебного лотка, и с завистью провожала взглядом людей, уносивших мое любимое лакомство.
Леша вряд ли мог знать о моих кондитерских привязанностях. Он смотрел на мою худосочную фигуру и сокрушался: «Совсем, наверное, себя диетами замучила». Но как часто он угадывал, выбирая что-либо мне в подарок!
Из десятка пар разнообразных туфель он без раздумий подходил именно к тем, на которые днем ранее я положила глаз. Если во врученном мне свертке была книжка, то непременно та, о которой я мечтала. А если он подносил мне цветы, то, безусловно, мои любимые бордовые, почти черные розы.
— Вкусный торт, — бормотал Леша, похрустывая орешками.
— Очень! — соглашалась я. — Это мой самый любимый торт.
— Там было еще «Птичье молоко», но я почему-то решил, что этот понравится тебе больше.
— Нет, Воля, ты не прав. При чем здесь торт? Если бы ты принес кусок черного хлеба, будь уверен, она бы сказала, что именно об этом мечтала всю жизнь. Они, знаешь, какие хитрые! О-о-о! — Ник лукаво посмотрел в мою сторону сквозь хрусталь поднятого бокала с летящими вверх пузырьками шампанского. — Смотри, аж пенится от негодования, — сказал он, и было непонятно, относится это к шампанскому или ко мне.
Я смутилась. Наверное, Ник был прав, потому что, если бы Леша действительно принес кусок черного хлеба, я бы так и сказала, что мечтала об этом если не всю жизнь, то последние полгода наверняка.