Костюшко молчал, опустив низко голову, переживая своё унижение и состояние беспомощности. Он не жалел о том, что собирался совершить, но терзался от мысли, что ничего из этой авантюрной затеи с побегом не получилось. Теперь его любимая Людовика видит его в состоянии пленника, а это положение ранило самолюбие шляхтича, офицера и просто гордого человека.
Сосновский повернулся к дочери, чтобы высказать ей своё отцовское порицание, но так ничего и не смог ей сказать, увидев при свете факелов её лицо. Он понял, что Людовика переживала в этот момент. Она стояла перед ним и горько рыдала, размазывая по щекам слёзы. И тогда Сосновский с благодарностью вспомнил короля и своё обещание отпустить Тадеуша. В противном случае его дочь никогда не простила бы отцу казни Костюшко. А королевский суд полностью был бы на стороне опозоренного отца.
Сосновский опять повернулся к Тадеушу. Подойдя к нему вплотную, он тихо произнёс:
— Убирайся, пока цел. Уезжай назад в Европу или куда подальше, а в Польше, а тем более при дворе польского короля, даже духа твоего не будет, пока я жив.
— А вы подумали, что будет с Людовикой? Помигаете, что она вам будет благодарна за то, что вы сейчас творите? — попытался Костюшко ещё раз что-то сказать в свою защиту и в защиту Людовики.
— Не тебе, пся крев, указывать, как мне поступать и что делать, — не сказал, прошипел Сосновский на ухо пленнику. — Развяжите его, — приказал он слугам, — дайте ему коня, верните вещи и... пусть убирается.
Совершив такой благородный жест, Юзеф Сосновский опять подошёл к дочери и, обняв её за плечи, повёл в сторону дома. Людовика не сопротивлялась и покорно пошла с отцом. Только на мгновение она обернулась в сторону Костюшко, как будто хотела что-то ему сказать, но ничего так и не сказала, а только неловко махнула на прощание рукой.
Гайдуки развязали Костюшко, вернули ему вещи и посадили на коня, отвязав его от повозки. Кто-то из них громко свистнул, кто-то ударил лошадь плетью, и через минуту конь уже нёс своего всадника по ночной дороге. Опозоренный и униженный, Тадеуш возвращался домой, чтобы спокойно осмыслить произошедшее и решить, как ему жить дальше.
XVII
адеуш прискакал в Сехновичи на рассвете. Все ещё спали, когда он начал громко и настойчиво стучать в двери своего родного дома. Из домика для слуг первым выбежал Томаш и подошёл к Тадеушу, ожидая его указаний. Но тот продолжал молотить кулаком по входной двери, пока перепуганный и сонный Иосиф не появился перед ним в нижнем белье.
— Это ты? Что случилось? — только и успел спросить старший брат.
Ничего не объясняя, Тадеуш вошёл в дом и сел за большой обеденный стол в гостиной.
— Беда, брат. Выручай, дай мне другого коня и Томаша для сопровождения, а я тебе, как устроюсь на новом месте, всё верну стократ, — только и смог сказать Тадеуш, едва отдышавшись после ночных приключений.
Набросив на плечи большой платок, рядом с мужем стояла сонная невестка. Она испуганно смотрела то на мужа, то на грязного от дорожной пыли его брата.
— Ну чего стоишь? Принеси выпить и поесть, — набросился на жену Иосиф. — Видишь, плохо человеку.
Мария быстро убежала хлопотать на кухню, а Иосиф присел рядом с братом. Он видел перед собой не гордого и успешного в жизни офицера, а раздавленного каким-то тяжёлым горем человека. В грубой, непривычной к сентиментальным чувствам душе Иосифа вдруг проснулась жалость и зашевелилось неизвестное ему ранее чувство сострадания.
— Ну, давай рассказывай, что случилось? — участливо поинтересовался старший брат у младшего, с тяжестью проглотив подступивший к горлу комок.
И Тадеуш, положив голову на руки, рассказал без утайки о своей неудачной попытке похищения Людовики. Поведал он брату и о непонятной милости Юзефа Сосновского, проявленной им в отношении злоумышленника после того, как он был изобличён и пойман.
Первый раз в жизни братья душевно проговорили несколько часов, запивая горькие мысли такой же горькой выпивкой. Они вспоминали своё детство, свою добрую мать и, в отличие от неё, жёсткого в общении с матерью и детьми отца. Братья, окончательно опьянев от большого количества выпитого, то громко стучали кулаками по столу, что-то с хрипотой в голосе доказывая друг другу, то через минуту уже целовались и обнимались, прося друг у друга прощение.