Пересчитать противников толком было сложно, однако Рико авторитетно подтвердил: здесь все. А после присел на ближайший обломок стены, и с сосредоточенным видом попытался соскрести с носка сапога приставший бурый комок того, о чем не хотелось знать подробностей.
Первый лейтенант оглядел поле их деятельности, поджал губы, однако встал на более-менее чистом пятачке и сцепил перед собой руки в замок. Пошевелил губами, будто проверяя, слушаются ли они его, и внезапно принялся монотонно декламировать себе под нос.
- Gratias tibi ago, Domine, sancte Pater, omnipotens aeteme Deus, qui me peccatorem…
-Что ты делаешь? – тут же заинтересовался командир, повернув голову на звук.
-Молюсь. Indignum famulum tuum, nullis meis meritis, sed sola dignatione misericordiae tuae satiare dignatus es pretioso Corpora.
-Зачем?!
-Затем, что они тут все католики. Еt Sanguine Filii tui, Domini nostri lesu Christi…
-На них что, написано?
Лейтенант поглядел на настойчивого собеседника с укоризной, однако не стал говорить очевидные вещи, вроде указаний на то, что подождать пару минут, пока он окончит, было бы логичнее. Вместо этого он стволом карабина выцепил из бетонной крошки что-то блеснувшее, и спустя мгновение стало ясно, что это серебряный нательный крестик на цепочке. Находку он поднял повыше, позволяя рассмотреть, а после позволил соскользнуть ей обратно вниз.
-Нам лучше поторопиться, - буркнул Шкипер, явно демонстрацией не впечатленный. - Прапор подберет нас быстро, до того, как сюда примчатся плохие парни.
- Если мы и правда поторопимся, плохие парни не отстанут от нас очень долго, - возразил ему Ковальски.
-Это еще почему?
-Потому что нет ничего хуже религиозных фанатиков. Это я тебе как ученый говорю. У нас, тут, в Новом Свете, от нормального католичества остались в лучшем случае воскресные школы, и те после описания Марка Твена, считай, ярмарка. Я понятия не имею, к какой общине с каким сдвигом по фазе принадлежали эти парни, - лейтенант мотнул головой в сторону, подразумевая недавних противников.
-И?
-Мысль о том, что над останками не прочли отходную молитву, может досадить им куда больше, чем тот факт, что отходная вообще понадобилась. Они всегда очень привязаны к традициям, эти ребята. Так что дай мне несколько минут, окей?
Шкипер вздернул бровь. Услышать от Ковальски, чьи предки прибыли в эти края откуда-то из восточной Силезии, типично-американское «окей» было примерно то же самое, что столкнуться с Рико на выставке икебаны. Ковальски не любил сленга и подчеркнуто им не пользовался.
-Нас тут тогда и накроют… - лишь заметил ему командир.
-Возможно, - не стал с ним спорить собеседник. - Но будет хуже, если пустятся в погоню и дадут залп по бензобаку. К тому же, - добавил он, - если они прибудут, когда нас тут уже простынет след, никто не докажет, что молитву все же читали.
Этот аргумент стал решающим: собеседник неотчетливо выругался под нос, но настаивать не стал.
…Из воспоминаний его вырвало чужое горячее прикосновение – Рико накрыл его руку своей лапищей и посмотрел вопросительно. Ковальски ему улыбнулся, свободной рукой поднес, наконец, импровизированный бокал ко рту и пригубил. Нёбо обожгло. Он не любил ром. Рико, тот предпочитал ромовый пунш, но тот считался лакомством, и возились с ним разве что в праздники, так что подрывник довольствовался, чем есть.
-Все в порядке.
Рико скривил рот, от чего шрам сменил очертания. Он не очень-то был уверен, что все в порядке. Приподнявшись со своего места – ящика из-под патронов, заменявшего ему табурет – он перегибается через стол, мягко подхватывает лейтенанта под затылок – его теплую ладонь внезапно приятно ощутить гудящей головой - и целует, тоже мягко, как может осторожно. Ковальски отвечает без сопротивления: ему хочется утонуть в этой чужой мягкости, как люди тонут в алкоголе. Ему хочется оставить все переживания за дверью своей лаборатории, по ту сторону, где и весь прочий мир. Да, да, все это – картежничество, попойки – не назвать высококультурным отдыхом, но черт подери, филармония и чтение классики требует душевного напряжения, а он не в состоянии. Его ресурсы ограничены, как и у всех смертных. В отличие от подрывника, Ковальски психически нормален, и это доставляет свои неудобства. Лейтенант хочет отключиться и привести систему в норму, если тут применимо такое выражение. Он хочет оставить антивирус на ночь и ничего не делать, а, проснувшись утром, зажить, как прежде, постепенно забывая о неприятном казусе.
Карты из расслабившихся пальцев выскользнули, почти бесшумно приземлились на стол, а червовый туз – какая ирония! – спланировал на пол. Рико забывает и о своих – припечатал ладонью к столешнице, когда искал более устойчивой опоры. Он все норовил оказаться поближе, углубить поцелуй, получить от другого человека больше и, не встречая сопротивления, дурел от данной ему свободы. Он каким-то шестьдесят шестым чувством определил эту сговорчивость и готовность Ковальски, а теперь хотел, чтоб тот расслабился. Расслабился с ним, Рико, рядом, опустил плечи, откинул голову, позволил снять с себя очки.
-Оставь, я нормально дойду.
Рико замотал головой. Он не хотел оставлять. Он хотел таскать на руках и тискать по дороге. Ощущать физическую тяжесть, реальность другого человека. Вдыхать его запах. На нюх Ковальски сейчас – нервный, взведенный – сильно отличался от себя перед рассветом. И Рико намеревался сделать все, чтобы засыпать, обоняя чужую разморенную негу. От него самого пахло ромом, и поцелуй был на вкус как все тот же ром, а после него Ковальски как-то уже не задумывался о том, что со стороны они наверняка выглядят нелепо. Людей на руках носят всего в двух случаях: когда они не могут идти сами и когда это романтический жест. Ни второе, ни первое к происходящему решительно не подходило. В классификации определенно не доставало случаев, приходящихся на долю маньяков с тактильным голодом. А если Рико чего-то хотел, он не останавливался, пока не получал.
Лейтенант улыбнулся краем рта: судя по всему, его сослуживец ниспослан ему небесами как лучший путь самопознания. Не будь в его жизни Рико – и он никогда бы всего этого не изведал. И границ собственных возможностей в том числе.
-Не швыряй вещи, ладно?
Рико закатил глаза, но не стал спорить. Если бы он читал старика Зигмунда, сейчас бы отпустил шутку на счет того, что означает чрезмерное стремление к чистоте и порядку. Лейтенант, за неимением альтернативных вариантов, припомнил цитату самостоятельно – пока стоящий над ним на коленях подрывник стаскивал через голову майку, а после сноровисто справился с ременной сбруей тактической кобуры – и своей, и лейтенанта. Почти речитативом щелкнули пряжки, и практически сразу послышался звук падения – амуниция сейчас подрывника не волновала, он просто отпихнул ее в сторону - но так, чтоб дотянуться, если что - и моментально позабыл. Ковальски только и успел, что выставить руку, сдерживая чужой порыв. Про ожоги, и прочие неприятности Рико сейчас помнил в самую последнюю очередь.
-Тише, тише…
Но «тише» подрывник категорически отрицал. Упершуюся ему в грудь руку он перехватил, сжав запястье, и потянул ко рту. Горячий язык бесстыже прошелся по центру ладони, выдавив из горла Ковальски сиплый вздох – подрывник знал, чем сломать его сопротивление. Еще несколько лижущих касаний, и Ковальски требовательно сжал чужие бедра коленями, как мог, сдерживая голос. Это место, а еще между пальцами – лучшее поле боя с его стойкостью. Рико издал тихое, горловое урчание – звук довольства. Подрывнику, в общем, нравилось слышать от Ковальски это увещевательное «тише», потому что оно говорилось ради него, и ради того, чтобы уберечь его от лишней боли. Ему приятна была забота лейтенанта, но почувствовать его всем телом было еще приятнее. Это боли стоило. К тому же, к ней, старой знакомой, Рико давно попривык, и на его теле хватало тому свидетельств. А вот к тому, что он желанен, он привыкнуть все никак не мог и каждый раз приходил в восторг. Боль что, боль это мелочи – она всегда уходит, главное, оказаться сильнее нее и не уйти первым. А здесь, и он отлично знал это, выбор не очень большой: или потерпеть боль или потерпеть без Ковальски.
Первый лейтенант, млея под чужими касаниями, и подставляя уже обе ладони, открывая их, чтобы Рико делал с ними, что лишь пожелает, вдруг подумал о том, что человек, в сущности, действительно ко всему привыкает. Какой, например, смысл приглядывать себе пару посимпатичнее, если, спустя менее, чем полгода «глаз замылится»? Не может же быть так, чтобы подобное было свойственно одному ему, наверняка на свете хватает таких же людей?.. У него, как и у всех этих упомянутых, тоже были свои представления о привлекательности и совсем обратном ей предмете, однако куда они все делись на фоне того, что ему подарил Рико? Массивный, часто неповоротливый, с грубыми чертами лица, со своими боевыми отметинами, с манерами дикаря, со всем тем, что делало его – им, он менее всего походил на представления сослуживца о привлекательном для романтических переживаний существе. И, тем не менее, жизнь расставила все по своим местам, словно следуя одной ей ведомым правилам вселенского фэн-шуя: глядя на подрывника, Ковальски не видел ни шрама на его лице, ни дикого волчьего оскала - ничего, кроме близкого человека, которым дорожил.