Время сочилось секундами, как дерево смолой – вязкими каплями, медлительно сползающими в небытие, и оседающими в памяти.
- Я не знала, что ты такой, - продолжила Дорис, как бы помогая ему, подталкивая в нужную сторону. – Такой смелый, и умный, и уверенный. Это так круто!
Только и стоило, что поддержать ее, и они уйдут отсюда вместе. Он возьмет Дорис за маленькую, но сильную руку, а может, и приобнимет – хоть когда-то рост сыграет на его стороне – и они удалятся по аллее в сумрак, а жизнь пустит на этом фоне титры… Ведь Ковальски хотел этого. Хотел взять ее за руку, господи, как же долго хотел… Почувствовать, что она сожмет его ладонь, и он ответит тем же, и будет, как может, осторожен, а Дорис… Дорис примет его. Захочет его, а вместе с ним и всего, что он готов был ей дать. Того, что он хотел ей дать.
А что дальше?
-Что?
Оказалось, он произнес это вслух.
-Значит, это именно то, что тебе нужно, - добавил лейтенант, игнорируя вопрос Дорис. – Чтобы человек, которого ты выбираешь, выглядел определенным образом в глазах окружающих?
Дорис молчит. Она могла бы со слезами в голосе воскликнуть «это неправда!» но Дорис плачет редко.
-Нет разницы, кто он на самом деле, и как относится к тебе и к жизни, каковы его взгляды и принципы, что он умеет, к чему готов – важно только то, чтобы он выглядел.
Он вспоминает предыдущие семнадцать раз, и болезненно сглатывает, как будто горло внезапно отекло. Ему хотелось, чтобы Дорис улыбалась ему, и вот, она готова, но вдруг оказывается, что Ковальски и тот бравый парень в военной форме, который час назад, по уши в солидоле, ковырялся под брюхом у очередного изобретения ее братца, требуя то отвертку то пинцет, что они двое для нее разные люди. Дорис было плевать на Ковальски, пока все, что он делал, происходило где-то далеко. Ковальски стал для нее привлекателен только после этого вот «круто», и он не мог не сделать неутешительного вывода относительно того, что же именно Дорис соблазнило на самом деле. Не он, и не то, что он к ней испытывал, и даже не то, что так желал отдавать ради нее, выворачивая наизнанку душу, а это самое «круто». А что там, за этой оболочкой, внутри, ей знать не обязательно, да и не очень-то хочется, если говорить чистосердечно…
Открытие его ошеломило и в какой-то степени опустошило. Дорис не любила людей. Дорис любила свои о людях мысли. А он – он по-прежнему ей нужен не был. Никакой разницы, что там творится в твоей черепушке, пока ты спасаешь мир. Лишь бы спас, а потом стоял в лучах заходящего солнца и держал вызволенную жертву на руках, пока на вас глазеют зеваки.
Он повернулся и пошел прочь.
Жизнь подбросила Ковальски очередной неприятный сюрприз – один из тех, когда нужно побыть наедине с самим собой, тупо глядя в одну точку и пережидая, пока состояние вернется в норму, и он снова сможет анализировать происходящее. Лейтенант прошел базу насквозь, скрываясь в своей лаборатории. Обвел ее невидящим взглядом. Где-то на резервной копии здравого смысла – обычный приказал долго жить – тоненький голосок автопилота перебирал возможные варианты действия, предлагая один за другим и прислушиваясь к реакции. Его любимый – и, глядя правде в лицо, единственный – рецепт против бед был один: работа. Работа заменяла все: хобби, развлечения, семейные обеды, прогулки. Даже выбираясь со своим отрядом на увольнительную, он все равно думал о том, чтобы вернуться к работе. Его бы воля – и жил бы здесь, выползая на свет единственно ради испытания нового изобретения. Впрочем, ненадолго, оно ведь все равно рано или поздно рванет…
Что люди – нормальные люди - вообще делают, когда так странно себя ощущают? Чем, собственно, день сегодняшний отличается от тех злополучных семнадцати раз? У него не было Дорис – у него и теперь ее нет. И не будет. Никогда, потому что Дорис, о которой он грезил, не существовала. И, наверное, в таком случае он сам во всем виноват. Ничем не лучше нее. Так и не удосужился понять, кто такая Дорис, бился лбом об стену, и думал, что это поможет.
Ковальски пересек лабораторию наискось и устроился в облюбованном месте у стены. С трех сторон закрытое, с четвертой оно легко загораживалось уже упоминавшимся калорифером, снабженным такой полезной штукой, как колесики. Чем-то итоговая конструкция напоминала детский шалаш из одеял, вроде тех, что мастерит Эгги с братьями. Ковальски закрыл глаза, пытаясь абстрагироваться. Только Эгги ему еще и не доставало. Как они тут недавно уяснили, с Дорис все обломалось, так что каким-нибудь новым Эгги взяться неоткуда. А ведь ему уже за тридцать. В этом возрасте биология распахивает двери в твой мозг пинком и останавливается на пороге, упирая руки в бока - ни дать ни взять домоуправительница фрекен Бок, творение бессмертной Линдгрен - обводя хозяйским взглядом твой внутренний мир. Совсем как он только что осматривал лабораторию. Лабораторию, в которой ему проще создать искусственную форму жизни, зеленую и кубическую, чем выйти наружу и закадрить девушку. Наверное, потому что ему мало просто закадрить. И потому еще, что зеленая желеподобная дрянь, к которой противно прикасаться, без него не выживет. Никто об этой пакости не позаботится, кроме него. Больше-то не о ком: какое-никакое, а детище.
Великий боже, это ведь так очевидно, и так глупо. Это же инстинкт. Прапору сопливых двадцать шесть, а он уже мечтает, как обзаведется женой и детьми. Какой только идиот решил исказить сами основы биологии, и внедрить в массы образ крутого парня, не отягощенного семейными обязательствами?.. А главное – зачем он так сделал?.. Хочешь ты или нет, а у госпожи природы на тебя свои планы, и она не собирается отключать синапсы твоего мозга только потому, что ты напихал в него глупостей. Рано или поздно наступит момент, когда человеку хочется заботиться о том, кто меньше и слабее, и если он не оцифрует это, если не поймет, какого рожна ему надо, рискует остаться несчастным на всю жизнь. Бросаться из одного лихого развлечения в другое и нигде не находить утешения, ничем не будучи в силах заполнить этой сосущей пустоты внутри…
Ковальски притормозил. Ему уже виделась толпа протестующих, образовавших в его воображении эдакий митинг «против домостроя». Спорить с ними и им подобными он смысла не видел: толку то? Люди отстаивают свое право быть безответственными шалопаями, и думают, что это сделает их жизнь проще и счастливее. Бога ради, кто он такой, чтобы мешать собратьям гробить свою жизнь?
Он снова подумал о Дорис. Чего греха таить, он думал о том, чтобы с ней уехать прочь из этой дыры, куда подальше, где их никто бы не знал, и там жить нормальной, человеческой жизнью, как все, черт подери, живут. Красить весной дом. Чинить вытяжку на кухне. Ругаться с соседями из-за газона. Воспитывать детей. Он, в конце концов, любит детей, потому что, будь все трижды проклято, знает, чего стоит иметь семью. И знает, какова альтернатива. Знает слишком хорошо на своей собственной шкуре. Такая уж человек тварь: никогда не ценит того, что имеет. Норовит пожаловаться на скуку и рутину, на стабильность, на, подумать только, собственное семейство - допекло, дескать…
А сейчас этот его воздушный замок или, если точнее выразиться, воздушная каравелла - разбилась с печальным хрустальным звоном о беспощадные рифы реальности. Дорис совершенно определенно согласна была на Ковальски-спецагента, Ковальски-супергероя, Ковальски-коммандос. Который сегодня дома, а завтра в Малайзии, послезавтра в Танзании, а через неделю где-то в Сибири. Но Ковальски-самый-обычный-парень ей нужен не был. Никакой покраски дома, да и самого дома тоже, не говоря уже о детях. Счастливчик Прапор. Ему, хочется надеяться, повезет больше. Его сверстники гоняют на спортивных байках по хайвею, до посинения рубятся в компьютерные игры, и наверняка точно так же не понимают его заветного желания завести дом, семью, и жить нормально…
Явился Рико. Лейтенант его издалека услышал, да и почуял тоже: в воздухе запахло пироксилином. Рико сунулся в его – их? – угол обычным порядком. Молча завалился, привычным движением, отработанным до такого же картинного автоматизма, как выхватывание пистолета, притиснул чужую худую спину к своей груди и уложил подбородок на макушку другому человеку. Тихо протяжно рыкнул, как будто кто-то перебрал пальцами обожженные струны арфы из колючей проволоки. Рико было невдомек, что именно произошло, но тот факт, что лейтенант здесь, в своей лаборатории и своем углу, а не пропадает во мраке со свежеиспеченной пассией, наводил на подозрения. Наверное, он бы утешил товарища, если бы мог. Если бы ему была подвластна человеческая речь, сейчас бы он говорил, отвлекая и успокаивая, так, как это всегда делают люди для своих близких. Позже Ковальски думал, что, пожалуй, именно это стало стартовой площадкой: невозможность как-то выразить свои чувства. Если бы Рико только мог, то обозначил свое отношение словами. Эмоции нашли бы выход, куда-то бы девались, не накапливались бы внутри, требуя сделать хоть что-нибудь. Но подрывник не был в состоянии даже выговорить имя первого лейтенанта, чтобы позвать его. Да что там, он и свое-то выговорить не мог. А без слов, без понятных, точно очерчивающих границы допустимого, слов, Ковальски ничего не мог взять в толк, а лишь догадывался да строил гипотезы.