Из дома выскочил мальчик лет семи, закричал в окна: «Сервер, гад ты такой! Война!..» «Я тебе дам войну, иди работу доделай!» — послышался из двери женский голос… но не голос Ли — Ли, да и не будет же татарин, как наложницу, ее держать… и следом за мальчиком, который войну объявил, выбежал пацан постарше, лет десяти, сгреб меньшего и потащил в дом: «Война, пуля из говна!..»
Пятеро — и все разные. Дружба народов.
— Мне бы детей… — вдруг как–то по–женски вздохнул Феликс. — Или хотя бы племянника какого. Твои как растут?..
Феликс облучился в Чернобыле. Так что действительно знал проблему. Но про нее тогда, в эпоху гласности, нужно было или врать, или молчать. Все ждали, что правду скажет начальник гласности Горбачев. Я тоже ждал, даже поспорил с Феликсом на ящик коньяка, что скажет… Горбачев не сказал, коньяк я проиграл, но вышло, что Феликс, который не пил, ничего не выиграл. Ни молчать, ни врать он не мог. Потому и уехал. Чтобы вдруг приехать — и если до встречи с ним понятной была причина (с учителем попрощаться, как Ли — Ли сказала), то сейчас я скумекать не мог: зачем?
— Ты зачем приехал, Феликс?
— С учителем попрощаться. Ты бы не приехал?
— Я бы не поехал.
— Правда?
— Правда. У нас и с родней–то не все прощаются.
— Про кого ты?
— Ни про кого конкретно. Про нас и время.
— А… Поедешь, если дослушаешь.
Он вновь посмотрел, ожидая…Я без пауз начал договаривать свое — Феликс слушал и кивал… Его будто бы ничего не удивляло. Спросил, имея в виду Панка с Шигуцким:
— Ты как от них отвертишься, если я выберусь?
— А если не выберешься?..
Феликс согласился.
— Да, правда… — И встал. — Обожди.
Пока он ходил на мансарду, я попробовал отыскать фикус Лидии Павловны. Загадал: если узнаю его среди остальных, то и телеграмма Зои, и то, что мне самому про Лидию Павловну в голову взбрело, — чепуха. Во всей этой истории она совершенно не при чем — и только по пьяному делу Игорь Львович бегал за ней с топором.
За мной водится такой бзик: что–нибудь по любому случаю загадать… Мужчину или женщину за углом встречу?.. Чет или нечет деревьев в сквере?.. Если женщину, если нечет, тогда…
Они все были похожи — фикус на фикус. Больший, меньший, пореже, погуще?.. — я не узнавал. Зрительная память моя вообще никакая, запоминаю слухом. Вот почему для меня не существует живописи. Я не слышу картину — и в самых знаменитых музеях теряюсь, не догоняя, почему это толпится народ перед нарисованной немотой?..
Живопись — немота, музыка — пустота… Что же тогда не немое и не пустое?..
Мне непременно нужно было, чтобы загаданное исполнилось, и, не узнав фикус по внешнему виду, я пополз на коленях, вынюхивая, из какой кадки Дартаньяном несет — от собак долго пахнет… Ничего не унюхав, поднял голову: в двери дома, покручивая «аэродром» на затылке, стоял Амед и смотрел на меня с напряженным интересом.
— Вы проползли, третий за вами, я землю ему поменял, — сказал Амед, проходя к флигелю. — Эй, дармоеды, кто мангал раскочегарит?..
Фикусолюб с асимметричным, выскочив из флигеля, мной не заинтересовались: для них человек на карачках — явление обычное. Изголодавшимися прыжками бросились они за дом к мангалу — вслед за Амедом.
Я узнал фикус — третий от меня, самый худой изо всех. Но узнал, когда Амед подсказал, так что загаданное подвисало…
Зачерпнув воды из бассейна, я вымыл руки… Ненормальный каждый из нас, если вдуматься с напряженным интересом. Нет совсем нормальных. И две мои жены ненормальные, и дети, и Ли — Ли, и Зоя, и Лидия Павловна, и Феликс, который спустился с мансарды:
— Купаться будешь, так разденься.
Ага! Сейчас в одежде нырну.
У кого–то из ученых, у Эйнштейна, что ли, были дома кот и собака. Эйнштейн для них в двери, чтобы сами на улицу гулять бегали, две дырки прорезал. Одну, побольше, для собаки — и вторую, поменьше, для кота.
А заморочил мир теорией относительности… Относительно — нормальный, относительно — нет.
Феликс меня уже едва не раздражал — настолько беспокоил. С ним проблема становилась большей, чем была. Если без него вообще была бы проблема…
— Ты в Америке своей животных держишь?
— Каких животных?
— Кота, собаку…