«Договорились?..»
«С такими не договариваются, Роман».
Не договариваются… Тогда зачем мне к нему в следующий раз?
«Потом к генералу повели… Панок повел…»
И меня водили к генералу… К кому только ни водили, кроме президента…
«Ты попросился?»
«Сами попросили… Там у них тезка мой железный стоит, ты видел?»
«Видел… И как там генерал?..»
«А вот здесь, ты слушай, не шуточки… Дал понять, что тайная служба власти с властью не в большой дружбе. Как бы и не тут она — власть тайной службы…»
Даже в кифе темном догадаться можно, где она, тайной службы власть, но почему Феликс говорит про все, не опасаясь, что нас слушают, зачем вообще его в камеру запустили — не рыло же мне вытирать? — и я спрашиваю, глазами на дверь указывая:
«А где?»
На мои знаки Феликс — ноль внимания… Плевать ему, похоже, что Панок, или еще кто–то, слушает.
«Там же, где была. И там не лабораторию, а институт предлагают…»
«Как при Берии?»
«Крепко они тебя… — тихо, в обход, говорит Феликс. — Как при Берии… — И через паузу договаривает: — Закрытый, понятно. При заводе режимном, чтобы довести разработки Рутнянского».
Я понял вдруг, что знаю про Феликса то, чего он сам про себя не знает, а если догадывается, то не скажет никому — и не допросишься…
Однажды он выпрыгнул из машины, которая через мгновение разбилась. Кто–то сказал бы: слава Богу, спасибо случаю, судьбе, мальчику на велосипеде — и жил бы, не допытываясь, почему жив остался, а Феликс спросил, почему? Для чего?.. И решил, что для некой цели — и не просто какой–нибудь. Для особенной, высшей, необычайной — одному ему предназначенной…
«И ты согласился?»
Феликс рядом садится, руку мне за шею забросив, обняв…
«Мне паспорт возвращают — и от тебя отстают. Навсегда. Я готов согласиться».
«Подписаться?..»
Феликс обижается искренне:
«Ты что!..»
Я ничего. Подписаться можно и без подписи. Взял, что дают, — и тем самым подписался.
Мне студию при режимном заводе не предлагают.
«А как же Америка? Все в Америку, а ты оттуда?»
«Где работа, Роман, там и Америка».
«И ты будешь бомбу для них лепить?.. Для тех, кто петлю тебе на шее затягивал, от кого ты едва вырвался после Чернобыля?»
Феликсу — как по морде, что про это я спрашиваю, и он мог бы защититься, навстречу спросить: а как тогда отсюда нам выбраться? И мог бы сказать, что поэтому и согласился, потому что, если не с президентом, так с кем–то надо договариваться, но он повторяет, ничего другого не придумав, поскольку одно у него в голове:
«Работа, Роман… В Америке у меня такой нет».
«И в Германии не нашлось бы?»
А вот это ему — как по яйцам! Потому что он и достойно выглядеть хотел, и шанс не упустить: бесхозную славу Рутнянского прихапать!.. Это и есть игра его, ради которой он приехал — мне открылось!.. Там его прижимают, там он заурядный, один из многих, почти никто, а его фанаберия, как меня клаустрофобия, душит.
Вот как Панок помог.
«Мы все сделаем, чтобы он остался — до вас не дошло?..»
Теперь дошло. Как дошло и то, что Панок — подполковник не по стукачам, у него иной профиль: со мной он только из–за Феликса вожжался. От начала до конца просчитала все контора, и даже президент с Шигуцким, которым зачесалось денежки за бомбу урвать, просчитаны были. У той конторы, которая — настоящая власть этой…
«О чем ты, Роман? — проглатывает удар Феликс. — Что–то ты не про то… Я готов согласиться, если ты согласен».
«Если я согласен?..»
Феликс оглядывается, будто в душегубке этой есть еще кто–то:
«А кто?»
Он, наконец, перестает меня вытирать и прячет свой аккуратный носовой платок — я сумел вытащить скомканный свой.
«Ты пришел спросить, согласен ли я, чтобы ты согласился?»
«Ну да… А как иначе?.. Я им сказал, что только при этом условии, потому меня и привели. Мы вместе, здесь моральный момент…»
Он ненавистен мне, этот Феликс… Он мне ненавистен, поскольку я только что, вроде, все понял — и он тем более мне ненавистен…
«И если я скажу, что нет…»
«Тогда так делаем, как сразу собирались… Печатаем и ожидаем, что из скандала получится».
Он тем больше ненавистный, чем больше пристойный… С перебором, слишком приличный, порядочный, хоть и чванливый. С Нобелем в голове, если за бомбы премии дают: дали же бандиту какому–то за борьбу за мир.
Только Феликс не знает, что печатать нечего. Все у Шигуцкого, который про это тоже не знает, но через день–второй догадается.
Шустырным я, пустым играю… Могут придохать. Вон и дверь незапертая открывается, и за спиной охранника молодцы, теперь уже те самые, и хитрый Панок входит, спрашивая: