— В Менск они подались! Сына Альгердова хоронить! Из милиции сегодня с утра сказали, что сын Альгердов застрелился! Самого его нет, они и поехали…
Мы подошли, я присел к мужику на ступеньки, протянул руку… Он, подав свою, вытер ладонь о лацкан пиджака — такого, которым уже ничего нельзя было вытереть:
— Казимир.
Рука его, натренированная костылями, сжала мою, как клешня.
— Какого сына? Алика?..
— Альгерд он, а не Алик. Как и отец. Алик, чтоб проще, а по крови — Альгерд.
Он так и сказал: по крови. Но больше меня удивило, что Алик — Альгерд. По звучанию, на слух — это не разные имена, а разные люди.
Зиночка также удивилась: «Поехали?.. Они ведь чужие…» — и Казимир сказал: «У смерти чужих нет». Потом спросил:
— А вы кто?..
— Мы как раз за отцом его… Он не объявлялся?
— Вряд ли объявится. За справедливостью в Гродно подался. Продал дом, собрал все деньги — и за справедливостью. Это в наше время… Живым где–нибудь и закопали, деньги забравши… — Казимир вздохнул. — Кончился род.
Можно было ехать, но мне хотелось поговорить с ним, мне хотелось с кем–нибудь по–человечески поговорить.
— За какой справедливостью? Он же пил…
— Но мозги не пропивал!.. Альгердовичи мозги никогда не пропивали. Его в Новогрудке судили ни за что, будто на заводе газовом плиты газовые крал. Засудили условно, можно сказать, отпустили. Так иди, если отпустили, а он нет: а имя?.. Честь?.. Из районного в областной суд на пересмотр подал — да еще требуя, чтоб настоящих воров судили, которые страну растаскивают… Как ты думаешь, кого?
Я вид сделал: мол, откуда мне знать? — и Казимир кивнул:
— Вот–вот… И все так… А он хату продал, чтоб честь откупить, честь дорого стоит.
Про честь Альгерда, отца Алика, Казимир с гордостью сказал. Как про свою…
В машине водка была, она валюта в дороге, я на всякий случай прихватил — сходил и принес бутылку.
Казимир покачал головой: «Народ спаиваешь…» — но бутылку открыл и достал из кармана пиджака пластмассовый стаканчик: «За упокой души последнего из рода Альгердовичей… Сыздавна у них так: чуть что, до трех не считай — драться ли, стреляться ли. Шляхта…»
Я прокручивал в голове свои разговоры с Крабичем и смутно припоминал, что Альгердовичи — чуть ли не из князей…
— Вот это поместье их. После тут — то клуб, то больница, то сельсовет, теперь ничего. Стоит пустой, грызут мыши с крысами. А тот дом, что продан, был для эконома. Советы пришли и, конечно, под корень. Они не сбежали от советов — Бог их знает, почему… Один только из всей семьи и уцелел, дитя не расстреляли. А ссылать его не с кем было … Это дед их, умер. В детдоме, в школе, во всем советском жил, а умер Альгердовичем, а?..
Казимир сам этому удивился.
— Кровь… Я пацанком был, а их помню. Они одни и были здесь — люди. Остальные все — быдло. И я из того же стада…
То, как он принижает себя, неприятно было слышать… тем более, после слов про честь. Хотя он безразлично, без злости говорил…
Поместье на возвышенности стояло, дом для эконома чуток ниже — и дальше деревня: с добротными хатами, досмотренными усадьбами… Домовитая, хозяйственная, как и все западно–белорусские, деревня, только с горьковатым, как дым над невспаханными холмистыми полями, запахом запустенья.
— Ну почему же быдло?..
— Быдло — оно по одной причине быдло, — подвинулся ко мне и пронзительно в глаза посмотрел Казимир. — Потому что оно быдло. Потому и ходим под пастухом, которого Альгердовичи и к яловой корове не подпустили б… И оскотиниваемся, быдлеем и быдлеем…
Я поймал себя на том, что или не знаю, или забыл, какая она — яловая корова?.. То ли чем–то больная, то ли по виду какая–то яловая?..
Казимир встал на костыли, прислонился к колонне и полез в штаны. Долго так стоял, ничего у него не получалось…
— Холера б на хворобу эту: и терпеть не могу, и не… Ты, девчурка, не стесняйся, не этого стесняться нужно… Так вот все мы теперь: и терпеть не можем, и… фу-у…
Зиночка отвернулась.
— Злой какой… Почему все такие злые?..
Казимир услышал.
— А отчего добрым быть?.. Ладно, пускай тогда советы пришли, большевики да еще русские — чего им нас жалеть? А теперь кто пришел?.. Какие ни есть, пусть бандиты, но свои. Что ж они своих–то не жалеют, вздохнуть не дают?.. Самими собой почему не дают почуяться?..
Застегнув штаны, он сел, глотнул… Я спросил: