— Есть!
Поль, едва не отбив мне пальцы, грохнул крышкой клавиатуры.
— Не буду я петь! Вы тупой, как колун! Ничего не поняли! Только разобиделись! — бросился он к двери. — А я не хочу, чтобы вы во мне ошиблись! Потому что я вовсе не тот, кем кажусь!
Он уже выходил, но я успел еще вслед ему спросить:
— А кем ты, думаешь, кажешься?
— Ангелом! Разве не так?.. А во мне дьявол живет!
И грохнула дверь. Как много грохота с ангелами…
Чтобы в самом деле я что–нибудь понял — так разрази меня гром… Надо будет Марте позвонить или даже встретиться с ней: что это такое?.. И на хрен нам приснились такие необычные?..
Кассету я прослушать не успел: позвонил Ростик и сказал, что готова баня.
IV
Ростик если и взял пива, так глоток на двоих, а мог и вовсе не взять. Скажет: «Моя баня — твое пиво», — и по дороге я заскочил в магазин, где наткнулся на расхристанного и так помятого, словно его измолотили, Алеся Крабича, с которым были мы когда–то соавторами и написали с дюжину песен. В свое время, связанный семьями, проблемами их досмотра и прокорма, во всем вольному, ни от кого не зависящему Крабичу я даже завидовал. До начала всяких там союзных перестроек и национальных возрождений Крабич жил себе нормальной жизнью поэта, стихослогал и пьянствовал, ныряя из гульбы в гульбище, а затем вдруг нырнул в борьбу — и никак из нее не выплывет, хотя пить не бросил. Отдыхает он от борьбы только с перепоя — и сегодня, по всему было видно, — день отдыха.
Поэт Алесь Крабич встретил мой взгляд глазами мученика, поднял руку и пусто щелкнул пальцами… Я подумал и решил, что цеховое братство есть цеховое братство, лабухи в нем вместе с поэтами — и двоим нам с Ростиком третий не сильно помешает.
— Ты голоден? — спросил я Крабича, и он на вопрос мой с отвращением поморщился: «Какая еда!..»
До перекрутки из поэта в борца Алесь был если и не ближайшим другом, то и не дальним, не сторонним мне человеком. Во всяком случае, одним из тех немногих среди мужской шайки, кого я мог вблизи терпеть. Заодно, правда, доводилось терпеть и его наглость, которая с годами, когда он начал пропиваться, все густела и нарастала. Поэт прирожденный, он к таланту своему относился недоверчиво, как к чему–то странному, неожиданному в нем и не ему принадлежащему, и, напиваясь, орал всем, кто упрекал его в пьянке: «Не свое пропиваю!.. Не ваше!.. Ни–чье!..» О политике в то время он и не помышлял, говорил о ней редко, не смотрел телевидения и не читал газет, только книги, которыми завален был весь его, перегороженный наполовину с братом–мильтоном, длиннющий, как два сцепленных вагона, дом на Грушевке, куда я частенько сбегал и от первой, и от второй семьи и где мы нескучно проводили ночи со случайными попутчицами жизни.
В одну из таких ночей мы написали гимн. Причем быстро, за каких–то полчаса, заведенные женским квартетом, который в ту ночь нам сопутствовал. В утомленную паузу между нашими играми вдруг вплелась болтовня о конкурсе на новый государственный гимн — и квартетистки нас попросту спровоцировали: никогда, мол, вам гимн такой не написать, чтобы у всех выиграть, пьяницы вы и импотенты…
На новый государственный гимн был объявлен конкурс, ибо гимн старый, о белорусах с братскою Русью, стал как бы историзмом. «Создать шедевр!» — призвала молодая независимая страна своих музыкантов и поэтов, и все, кто умел хоть одной рукой на гармошке играть и маму с рамой рифмовать, наперегонки рванули создавать… Мы написали пусть не шедевр, но и не слабенький гимн смастерили — оба приторчали. У Алеся стаяло в углу пианино старенькое, я присел к нему — и музыка, будто только того и ждала, сама по клавишам пробежала от первой до последней ноты. Алесь обычно подолгу вымучивал стихи на музыку, а тут и они к нему словно бы сами прилетели, и такое чувство было, будто стихи эти и эта музыка давно искали друг друга — и нашли. Голенький квартет с листа, профессионалки все же, тут же гимн пропел — и это было феерическое зрелище для брата–мильтона, который, услышав звуки музыки, заглянул на нашу спевку.
Брат–мильтон сказал: «Это гимн! Стоять хочется!» — и квартетистки спросили сразу: «А сколько простоишь?..»
Больше наш гимн никто, кроме обнаженного вокального квартета, не пел, и никто, кроме брата–мильтона, не слышал. Через неделю, когда я уже почти договорился о записи гимна с хором и оркестром, чтобы во всей красе показаться на гимновой комиссии, ко мне, лихорадочно–нервный, ворвался Крабич, сгреб стихи и на глазах моих сжег. Топтал ногами пепел, кричал — и оказалось, что я дьявол, который с голыми ведьмами едва его не искусил, но белорусский Бог ему помог, открыв, что гимновый конкурс — хитрая уловка перекрасившихся коммуняков, а для независимой Беларуси гимн давно написан, это «Магутны Божа», и не нужен никакой другой.