XV
С почты позвонили:
— Вам телеграмма. Доставить или прочитать?
Я и забыл, что есть такая связь — телеграф. Это из революции что–то: телеграф, конница, бронепоезда. Должно было бы закончиться.
— Доставьте.
— Так она короткая. Она…
На почте замолчали. Я едва не сказал: короткую легче нести.
— Хорошо, читайте.
— Я прочитала.
— И что там?
— То, что написано.
На почте опять замолчали, отложив трубку — слышались только шипение и треск. Я вспомнил про похоронные телеграммы, которые хоть порви, чтоб не читать, — и начал пугаться.
— Алло!..
— Алло… Так можно не доставлять?
— Скажите, что там написано…
— Я сказала. Больше нет ничего. Подпись Зоя.
До меня наконец дошло. Ну и почта…
— Откуда телеграмма?
— Серпухов Московской области. Она восклицательный знак Зоя точка. Можно не доставлять?
Завелась, как пластинка… Доставлять, не доставлять…
— Можно… Что же вы восклицательный знак и точку не прочитали?
— Потому что знаки, а не слова… Телеграмму завтра в почтовый ящик бросим.
Сегодня, значит, могли бы доставить, а завтра уже бросят… Существенная разница между сегодня и завтра.
Как между восклицательным знаком и точкой.
Она восклицательный знак Зоя точка. В Серпухове телефонов нет?..
Я бывал в Серпухове, это недалеко от Москвы, там есть телефоны. В советское время Серпухов был завален телефонами, не могли же их ликвидировать с приходом демократии. Тогда почему телеграмма? И такая?..
Она перед восклицательным знаком — Лидия Павловна. И, если после Лидии Павловны восклицательный знак, это она! Она, Лидия Павловна, убила, значит, Игоря Львовича. В чем и призналась Зое, которая ее заподозрила. Про что и сказала мне еще перед отъездом — вот здесь, на этом месте: «Она и убила…» Мать, значит, убила сына и теперь призналась в этом малознакомой женщине, которую оставила в доме присматривать за собакой…
Дурдом. Почта. Она восклицательный знак Зоя точка.
И все же Дартаньян выскочил откуда–то, когда я выезжал с фикусом?.. И одного его Лидия Павловна не оставила б, Дартаньян — не фикус. Тогда, получается, ни в какую жилконтору она не пошла, пряталась где–то во дворе, прицепив записку к фикусу. «Свои проблемы я решу сама…» Или пошла и вернулась?.. Здесь даже угроза какая–то: решу сама. Не жилконторская угроза… Хотя что это я, ей Богу? — будто вместе со всеми в дурдоме… Не могла, конечно, убить, какие бы записки сама ни писала и какие бы телеграммы Зоя ни присылала, но должна была кого–то видеть… Кто входил, выходил, против кого она или боится так, что в бега пустилась, или не хочет, не может свидетельствовать. И дурит Зою, берет все на себя, если уж Зое так хочется…
Должно быть, Зою распирало от нетерпения доказать мне свою правоту, за которой она и поехала в Москву, и она, изобретательная, помчалась на телеграф, по телефону не найдя меня. Не туда звонила. Ей нужно было Максиму Аркадьевичу, бывшему мужу, звонить. Нельзя про близких, хоть и бывших, так быстро забывать, Зоя…
От Стефы я поехал к Крабичу, тот спал пьяный, дом настежь, я растолкал его: «Что ж ты про дочку свою придумал?..» Он взглянул свинцово: «Что хотел, то и придумал…» — и опять мертво заснул. Порывшись в шкафу и на книжных полках, я нашел семейный фотоальбом, в котором были и деды, и отцы, и брат Крабича, и невестка с детьми, двумя сыновьями, но ни одного фотоснимка Зиночки, ни одного… Как будто для Крабича она на самом деле умерла.
Но почему она умерла?.. Чтобы не жить со Стефой, с семьей, можно и не хоронить живую дочку. Пускай себе Крабич какой угодно придурок, но не сумасшедший же.
Он и не сказал мне сам, что дитя похоронил, мы тогда почти не виделись — поначалу без причин, я все где–то по гастролям мотался, а после из–за Марты, которая его не выносила. Он увидел ее беременной — и ей сказал. Словно в оправдание, что пьет и с ума сходит: дитя потерял. Как будто до этого не пил да с ума не сходил… Нашел когда и кому сказать… Марта хоть и немка, но беременная — и ко мне в слезах, к истерике близкая: «Какие же вы друзья?!» Я не поверил: столько времени, три года молчать про такое, даже если друзья мы никудышные… А Крабич, когда я запоздало посочувствовал ему, отвернулся. И проговорил не мне, а кому–то и в сторону: «Ничего. Поэту, чтобы иметь, нужно терять. И быть одиноким в потерях».
Он и раньше мне не раз втолковывал: великий поэт — это великие потери. Так что: выкопал сам в себе могилу и похоронил дочь, чтобы заиметь великую потерю?..