Они постояли у меня в ногах, и капитан задумчиво потирал свой шершавый, щетинистый подбородок, пока юфрау что-то ему говорила, упоминая такие слова, как transportée[8] и konvwa.[9]
— Seetil marchee?[10] — спросил капитан.
— Bjeinsuur, mon capitaine,[11] — ответила юфрау. Капитан подмигнул мне, и я опустил глаза. Он был приветлив, почти как белая юфрау, и все же приветлив на иной лад. Она относилась ко мне дружелюбно, потому что вообще ко всем так относилась. Что же касается капитана, то у меня сложилось впечатление, будто он любезен со мной потому, что хочет угодить юфрау.
Они еще немного поболтали, и капитан рассказал что-то забавное, что заставило юфрау громко рассмеяться. Я же лежал и думал о значении нескольких услышанных мною слов: transportée u konvwa — и об ответе юфрау, который я уже позабыл. Капитан сунул в рот сигарету, подал руку юфрау и, уходя, обернулся ко мне:
— Bonjour, mon p'tit.[12]
Я надеялся, что он вернется не скоро. Мне бы хотелось остаться с белой юфрау наедине. Она не разговаривала со мной по-французски, но я, сам не знаю почему, чувствовал себя с ней лучше, чем с кем-нибудь другим.
Солнце протянуло через барак длинную полосу света, и я глядел на миллион крошечных пылинок, которые кружились в ней.
Глава 3
У Эвариста было типично солдатское лицо: жесткий рот, большие уши и вечно потный лоб. Руки его свободно лежали на баранке, и, пока Эварист правил машиной, он непрерывно курил одну сигарету за другой и напевал песенки, которых я никогда не слыхал и в которых упоминались немыслимые женские имена. Я сидел с ним рядом в кабине и задумчиво глядел на его ноги — огромные, запыленные башмаки на шнурках, которые то нажимали на педали, то отпускали их. Всякий раз, когда я наблюдал за ним, мне казалось, что вести такой тяжелый грузовик совсем не трудно, настолько легко и непринужденно Эварист им управлял. Да он и сам нередко говорил, что считается лучшим шофером во всей бельгийской армии.
Вот уже час мы были в пути. Капитан, навещавший меня в бараке, самолично доставил меня в конвойную службу и препоручил заботам командовавшего отрядом Эвариста, которого он называл капралом. Перед нашим отъездом белая юфрау пришла сказать мне на прощанье несколько слов. Она объяснила, что Эварист возьмет меня с собой и отвезет на побережье в лагерь беженцев. После чего поцеловала меня (и какой-то солдат тут же заорал: «Юфрау, у меня тоже была рана на ноге») и сказала, чтобы я был умницей и слушался Эвариста.
Обещать мне это было совсем нетрудно, так как Эварист был немногословен и меня не раздражала его болтовня. Зато я охотно слушал забавные песенки, которые он напевал, прислушивался к урчанию мотора и разудалым выкрикам солдат, сидевших в кузове под брезентовым тентом.
Впереди ехало множество таких же, как и наш, грузовиков, да и позади, по словам Эвариста, было не меньше. Я спросил, сколько всего машин в нашей колонне. Он швырнул окурок в окошко и сказал:
— Столько же, сколько лет накопилось под этим мундиром.
Я с удивлением взглянул на него, на его грязный мундир цвета хаки.
— Да, двадцать годков уже у меня за пазухой, — объяснил он и стянул на груди свой мундир, чтобы показать, что он не врет и что там хватит еще места для нескольких десятков лет. Эварист засмеялся, скривив жесткий рот. Я глядел на него с восторгом, но мое благоговейное уважение еще больше возросло, когда на крутом повороте он начал быстро вертеть, перехватывая руками, огромную баранку.
Вскоре машина поднялась на холм, и перед нами открылась долина удивительной красоты: фруктовые сады с яблонями в цвету, а между ними, словно кусочки засахаренных фруктов, вкраплены зеленые и коричневые пятнышки, среди которых двигались белые пятнышки поменьше — не что иное, как коровы.
На миг я забыл, что идет война, что погибли мама и папа, что я остался на свете один-одинешенек. Мир был так велик, так необъятен, так прекрасен! Нога моя уже почти поджила. Правда, на ней еще оставалась легкая повязка, но мне она нисколько не мешала, я ходил совершенно свободно, совсем как прежде, и не испытывал ни малейшей боли. Эта раненая нога — единственное, что еще напоминало мне о трагических событиях на поросшем лесом склоне, но сейчас она уже заживала, а заодно, казалось, подживало и все остальное — успокаивалась боль в груди и невыразимое отчаяние, от которого непрестанно саднило в горле.
Улучив минуту, я спросил, куда девались наши велосипеды и весь багаж, и получил одно-единственное разъяснение: все наши пожитки поглотила бездна, в которой исчезли и мои мама и папа. Я довольно быстро забыл о пропаже вещей. Постепенно свыкся с Эваристом и даже осмелился задавать ему вопросы, на которые он охотно, хотя и не слишком подробно отвечал. Он больше любил петь, это я сразу понял.