Сейчас стальные чудовища спали, остановившись на обочине. Люки были открыты, и танкисты вылезли из их чрева, чтобы глотнуть немного свежего воздуха. Лица у них были чернее сажи, и почти на всех — телефонные наушники.
— У них настоящие телефоны? — спросил я Веру.
— Да, полевые телефоны, — сказала Вера. Она все и всегда знала. — Экипажи с их помощью поддерживают связь.
Это было настоящее чудо: танки, снабженные телефонной связью. Я спросил, а есть ли в наших танках такие телефоны, но Вера сказала, что специально этим вопросом не занималась, может быть, и у наших все это тоже есть.
Чумазый танкист швырнул нам из открытого люка несколько апельсинов. Мы удивились, но подобрать их не посмели. Зато беженцы, которые снова появились на дороге, набросились на апельсины как безумные. Однако немец заорал что-то и приказал жестом отдать фрукты нам, детям. И эти жадины с хищными крысиными глазками поспешно протянули нам апельсины. Немец кивнул головой и добродушно рассмеялся.
Я рассовал апельсины по карманам, и мы с Верой, не оборачиваясь, пошли дальше.
— Как думаешь, они не отравлены? — спросил я.
— Дурачок! — Вера засмеялась.
Метров через сто, когда немецкая танковая колонна осталась позади, мы съели апельсины, укрывшись в тени живой изгороди, которая, как мы потом убедились, окружала церковный двор. Посреди двора валялась треснувшая от взрыва плита, которую не успели поставить на могилу, на нее мы и уселись. Оба еще не оправились от испуга и подавленно молчали. Где-то совсем рядом была смерть, и теперь мы смотрели на людей и на все окружающее совсем по-другому, как бы сквозь стекло — так смотришь на диковинные экспонаты в музейных витринах. В музее истории разных народов, куда папа меня несколько раз водил (вообще-то он назывался как-то иначе, но я не запомнил), за стеклом стоял саркофаг с набальзамированным телом, называемым мумией. Эти люди, которые там лежали… были какие-то странные: не мертвые, но и не живые. Какое это удивительное чувство: быть почти мертвым, а потом вновь возвратиться к жизни. Кажется, что ты как будто никогда и не существовал, словно какое-то время ходил с завязанными глазами, неуверенно ощупывая кончиками пальцев людей и предметы и ничего не узнавая. И тут в памяти всплыло слово «kelbchen». Я спросил Веру, что оно означает, но она тоже не знала.
— Немецкий солдат сказал так про нас, когда мы вышли из амбара, — напомнил я.
Она кинула апельсиновые корки через изгородь.
— Да? Он так сказал? Я что-то не припоминаю.
— Он сказал: «Tsvai kelbchen».
— Tsvai — это два, — пояснила Вера.
Верно, это я и без нее знал. Но что означает «kelbchen»?
— Наверное, это что-нибудь смешное, они так захохотали оба, — сказал я.
Вера осторожно потрогала волдыри на своих пятках и сморщилась от боли. Пока она раздумывала, как быть, двое парнишек отделились от толпы и направились в нашу сторону. Ровесники Веры, а может, чуть помладше. Мальчишки, с любопытством разглядывая нас, замедлили шаг и наконец остановились совсем рядом, засунув руки в карманы брюк.
— Эй, вы, зеваки, — крикнула Вера и, передразнивая мальчишек, скорчила дурацкую гримасу. Белобрысый розовощекий парнишка обозвал ее козой и добавил неприличное словечко, которое рифмовалось с козой.
Его приятель показался мне не таким грубияном. Он спросил, кто мы: беженцы или нет — и кем мне доводится Вера, сестрой или еще кем.
На первый вопрос я ответил, а от второго уклонился.
— Так она твоя милушка? — спросил он.
— Не твое дело, балда! — ответила за меня Вера.
— Значит, не скажешь?
— Нет!
Я испугался, что они сейчас поколотят нас обоих, и поспешил объяснить, что мы с Верой из одного города, жили там по соседству. Они задали нам еще кучу всяких вопросов, и между прочим про апельсины, которые нам дал немецкий танкист.
Я поторопился отправить в рот последнюю дольку и кивнул, не разжимая губ, чувствуя, как апельсиновый сок сочится из уголков рта.